Аккорды мракобесия. Том I - [4]

— Володя, что это мы все корпим над твоими бумагами, а больше всего Апфельбаум, я тоже мог бы, у меня слог куда лучше, чем у него и у тебя тоже, но… а если мы…

— Что Апфельбаум, что Апфельбаум? Он только смотрит то, что я написал, ну иногда ставит запятые, правда, Гершон? Ну, скажи им, они темные люди, они ничего не понимают в колбасных обрезках. Они дураки, подлецы. С такими ми…овую…еволюцию никогда не осуществишь. А еще потомки нации, избранной Богом. Надо с этим покончить, — я должен стать замным Богом, я уже таким считаю себя.

Апфельбаум моргнул глазом и снова углубился в бумаги. Он не выдавал тайны, он дорожил дружбой с Лениным, и готов был лизать ему одно место, а не то, что сочинять всякие талмуды с еврейской хитростью, чтоб никогда никто ничего в них не мог разобраться.

Но Кацнельсона, будущего Свердлова, он тоже любил. Сам Апфельбаум (Зиновьев) был импульсивным человеком, метался из стороны в сторону, много раз изменял Ленину, ссорился с ним, предавал его и вновь к нему возвращался. В нем было что-то женское. Прощать, самому просить прощения, подлизываться, приближаться, чтобы извлечь компромат на самого же собеседника и держать этот компромат до поры, до времени, а потом козырять им. Он часто выполнял роль женщины. Его собратья по крови такие как, Баилих Мандельштам (Луначарский) впоследствии давали ему положительную характеристику, приписывали статус выдающегося оратора, а любовницы отзывались о нем недоброжелательно, называли его честолюбивым женолюбом и хвастуном. И даже подхалимом.

Ленин Зиновьеву покровительствовал, но после его смерти, когда Сталин стал пробиваться к власти семимильными шагами, карьера Зиновьева стала трещать по всем швам. Мы о нем еще вспомним.

А пока он трудился над пустым политическим, довольно склочным трактатом под названием «Что делать?», он шепнул Ленину на ухо:

— Отдохни, Володя, я потружусь. У меня сейчас бродят такие мысли в голове, в которых и самому трудно разобраться, и поэтому я их туда и запихаю. Почему Гегеля так высоко ценят? Да потому что никто не понимает, о чем он писал, к чему призывал. А коль так, то остается одно: назвать его гением. И ты по этой части идешь. Какой роман ни возьми, ничего не понятно, а тем более пролетариату, да пролетариат тебя веками будет считать гением, Володя.

− Полностью согласен, но, Герша Аронович, давай работать! трудись — упорно и добросовестно, как настоящая пролетарская кляча. Сегодня двадцать страниц должен накропать, не меньше. Ну и рожа у тебя, Гершон!

— А ты? Посмотри в зеркало и убедишься, что ты похож на пугало огородное, — сказал Кацнельсон- будущий Свердлов. — Нельзя так. Пойдем, развлечемся с молодухами. Я знаю специальный дом, где за мизерное вознаграждение можно пообщаться с симпатичной куколкой, при этом она предстанет перед тобой, в чем мать родила, лишь бы ты был доволен. Они, эти пухленькие хохотушки с розовыми личиками, необычайно ласковы, знают толк в пикантном деле, не то, что твоя Надя, так похожая на старуху, у которой только что отвалились рога изобилия, с ленивой походкой и холодным философским взглядом. По тебе видно, что ты в семье несчастлив.

— Я категорически возражаю! — громко произнес Гершон Апфельбаум и угрожающе посмотрел на Володю.

— Молчи, Герша. Все познается в сравнении. А это не противоречит учению Маркса-Энгельса? — произнес Володя и расхохотался.

— Наоборот. Ты отдохнешь душой и телом, да и мозг придет в движение, а там, глядишь, новый политический труд родится. Вон уж лысый стал, голова похожа на дамское колено. Пора в люди выходить, вождем становиться.

— Именем мировой революции — идем на завоевание проституток! А ты, Апфельбаум останешься, надо закончить этот раздел.

Но Апфельбаум уже поднялся, сунул руки в карман брюк и стал елозить. Видать, у него плоть возбудилась, а слово проститутки, так ему знакомо, привело его, страдальца в еще большее возбуждение.

— Волод, а Волод, я не могу тут один остаться, хочешь, я приспущу штаны или бруки и ты увидишь, как моя обрезанная плоть буянит. Тут либо так, либо эдак. Лмбо ты остаешься и я тебя использую, либо вы, два еврея, берете меня с собой. А то будет нарушено равноправие, за которое мы боремся. Яша, поддержи меня.

Свердлов открыл рот и струйка слюны увлажнила его штаны. Он хотел заполнить прошение в пользу Апфельбаума, но ни карандаша, ни чистого листа бумаги невозможно было обнаружить. Апфельбаум заметил и подсунул ему карандаш и тут же сообразил. Он приспустил штаны, оголил зад.

— Пиши здесь…крупным почерком.

Яша обрадовался, прилип к толстому заду Апфельбаума и написал два слова:

— Волод, уважь.

— Ну и настырные же вы, жиды паршивые. Именем мировой революции, идем!

В бордели было много красоток, представительниц разных национальностей, выбирай любую. Ленин долго оценивал каждую проститутку, прищурив левый глаз, облизывая губы, чмокал, пока не остановился на худощавой, длинной с папиросой в зубах. Она молола языком, как колокольный сердечник, обещая сладчайшие минуты в кровати с двумя матрасами.

Ленин снял кепку, почесал сверкающий затылок и снова произнес свой привычный лозунг.