Академия Князева - [6]

– Срисуй свой маршрут. Я тут кое-что изменил. И на четвертом-пятом километрах смотри в оба.

– А что, есть что-нибудь интересное? – Поняв, что разноса не будет, Высотин осмелел.

– Еще не уверен, но, возможно, есть.

Пока Высотин старательно наносил маршрут, Князев молча созерцал его бороду: самому, что ли, отпустить? Благо лезвия кончаются.

– Можно идти? – спросил Высотин, возвращая карту.

– Иди. Контрольный срок – одиннадцать часов. – И уже вдогонку бросил:

– Передай публике, что завтра камеральный день.

Высотин щелкнул пальцем и выскочил, едва не сорвав палатку.

– Что, Илюша, клизма была? – услышал Князев голос Матусевича.

– Радуйся, профессура, завтра отдыхаем!

Раздался звучный шлепок, хохот и приглушенное:

– Вива Князев!

«Черти полосатые», – подумал Князев, застегивая полевую сумку.

Когда восторги улеглись, Матусевич бодро прокричал:

– Дрейсанч, что брать с собой?

– Молоко и фарш, как обычно, и побыстрей! – ответил Князев.

До просеки шли вместе, вчетвером. Чуть заметная тропинка обогнула торфяной бугор, срезала угол небольшого мочажного болотца и уткнулась в просеку.

– Ну, вам – направо, нам – налево, – сказал Князев.

Высотин молча кивнул, Тапочкин помахал Матусевичу, сказал:

– Разойдемся, как в море пароходы!

– Смотрите, с огнем там поосторожнее! – строго напутствовал Князев и пошел с Матусевичем по просеке, перешагивая через упавшие стволы.

Просеку рубили весной, и высокие – в рост человека – пни отмечали апрельский уровень снега. Просека была пропикетирована через сто метров; от нее геологи уходили в боковые маршруты, имеющие форму восьмидесятикилометрового «П», и к ней возвращались. В безлесных участках продолжение ее указывали вехи, в гористой местности – пирамиды, сложенные из камней. Заблудиться при выходе из маршрута, пропустить просеку было почти невозможно. Князев предвидел, с какими кадрами ему придется работать.

Шли молча. За две недели совместных маршрутов Матусевич привык к сосредоточенности Князева и знал, что тот не любит пустой болтовни даже на холостых переходах.

Они шагали гуськом, след в след: более опытный идет впереди, указывает и выбирает дорогу. А тот, кто сзади, уже не оступится там, где споткнулся передний. И так за лето свыкнешься с этим порядком, что и по тротуару норовишь идти в затылок попутчику…

У пятьдесят третьего пикета их догнал Дюк, обежал лесом и уселся впереди на просеке. Когда они подошли, Дюк повилял хвостом, выражая радость, но глаза его глядели грустно, а на носу сидели набухшие комары. Князев ладонью раздавил их, вытер о штанину руку и тихо, чтобы не услышал Матусевич, спросил:

– Ну что, тебя тоже пожалеть?

Уловив сочувствие, Дюк заскулил и полез «целоваться», но Князев отстранился и щелкнул его по носу. Дюк фыркнул, чихнул и рысцой потрусил перед ним.

Глядя на его мохнатые рыжие штаны и опущенный хвост, Князев подумал, что Дюк уже стар и пора ему на покой. Вместе они исходили почти всю Эвенкию, неразлучны были и зимой. Где бы ни находился в поселке Князев: в конторе, в столовой, в клубе, – Дюк неизменно поджидал его у крыльца, свернувшись клубком, седой от инея. «Дюк – поисковый признак Князева», – шутили в экспедиции и находили его по Дюку, как находят алмаз по пиропу.

Особыми талантами Дюк не отличался, но охотничьи потребности Князева удовлетворял вполне: облаивал боровую дичь, шел в воду за уткой и ондатрой, а однажды в паре с другой собакой даже загнал по насту сохатого и держал его, пока не подоспели охотники. И еще ценил Князев в Дюке особое собачье благородство, которое не позволяло тому ни воровать, ни ввязываться в драки…

– Пятьдесят шестой! – объявил Матусевич, и они остановились.

– Перекурим и начнем, – сказал Князев. – Сделай-ка дымокур.

Матусевич молотком расчистил площадку и развел костерчик, а когда огонь разгорелся, задавил его сырым мхом. Белый удушливый дым повалил густо и ровно. Князев откинул сетку и окунул в дым голову. Пусть пропахнут кожа и волосы, тогда можно хоть немного побыть без накомарника.

Мох подсох и вспыхнул. Князев надел накомарник, заправил его под ворот куртки, просунул в дырочку около рта папиросу и прикурил от горящей веточки. Матусевич прикурил от спички, и Князев сказал:

– В тайге можно встретить четыре вида дураков: первый спит на подушке и кладет под голову кулак; второй плывет по реке и плюет в лодку; третий – геолог: ищет то, чего не терял; и четвертый дурак тот, кто сидит у костра и прикуривает от спички.

– Значит, я дважды дурак! – засмеялся Матусевич. – Но вы-то, Андрей Александрович, тоже в эту компанию попали!

– Что поделаешь, специальность такая, – вздохнул Князев. – Ну, накурился? Давай заканчивай, и пойдем.

Они затоптали костер, смазали репудином руки и поднялись, безликие в своих накомарниках. Матусевич подогнал поудобнее рюкзак, Князев прислонил молоток к ноге, достал компас и взял азимут.

Небо начало затягиваться белесоватой мутью, но солнце палило вовсю. День обещал быть жарким.

«Великая сушь» – показывал барометр, и в тайге была сушь. Мягко похрустывал под сапогами белый ягель. Упади сейчас в него искра от костра, тлеющий пыж или незагашенный окурок – вмиг пыхнет ягель во все стороны бесцветным и бездымным пламенем, помчится низовой огонь, сминая пихтовый стланик, ягодный кустарник и прочую таежную мелочь. По обомшелым стволам добежит до листвяжной или кедровой хвои – и вспыхнет все дерево сразу, от корней до макушки, за ним другое, третье, десятое. И пойдет хлестать верхом бушующее пламя, перелетая через болота, озера, малые реки. За многие сотни километров от гибнущего леса ветер нагонит дым, и солнце в желтоватой мгле будет казаться расплывчатым пятном.