Академия Князева - [21]

Надо было заткнуть рот ей, ее мамочке, ее подругам, и он отмахивался от своего научного руководителя, который убеждал его, что спешить надо медленно.

Нужны были массовые замеры на федоровском столике (оптический прибор для исследования кристаллических веществ), около тысячи замеров и кропотливая их обработка. Но он решил, что идея скажет сама за себя.

Предварительный доклад на ученом совете должен был состояться осенью, он попросил перенести его ближе, на весну. За лето он подгонит все хвосты и осенью будет защищаться.

Был пасмурный майский день с тихим и теплым дождиком, и он, чтобы не испортить свой единственный выходной костюм, надел «болонью». Во дворах особняков бело-розовым цветом вскипали сады, улицы пахли медом. Он четко запомнил и этот дождик, и цветенье садов, и гулкую прохладу вестибюля, и натертый паркет в конференц-зале, и старомодный лиловый галстук председателя совета.

Докладывал он спокойно и сухо, слушали его с интересом. Зачитали отзывы. Начались вопросы. И тут он почувствовал липкий страх, вспотели ладони, он стал сбиваться и путаться. Невнятность ответов влекла новые вопросы, более острые и заковыристые. Он вспылил. Его одернули. А дальше он уже плохо помнил происходящее, в памяти остались лишь краткие определения: «неубедительно», «недобросовестно», «прожектерство», «дискредитация идеи»…

Во время перерыва его окружили, успокаивали, говорили, что ничего не потеряно, что еще есть время – он никого не слушал, в ушах тонко звенело. Он не помнил, как очутился дома. Остановился посреди комнаты, рванул галстук. Стены, мебель глядели с ядовитой Марининой усмешкой. В открытое окно лился все тот же предательский запах меда.

Бежать отсюда! Бежать куда глаза глядят – от причитаний Марины, от этого липкого запаха! Плевать на аспирантуру, на трудовую книжку…

Витька был в яслях. На спинке кровати висела его байковая пижамка в красный горошек. Он поднес курточку к лицу – она пахла безгрешным, детским. Перехватило дыхание. Он бережно завернул курточку в газету и положил в чемодан, рядом с документами. На столе оставил записку: «Уезжаю надолго. Береги сына». Оглядел в последний раз комнату. Споткнулся взглядом о разбросанные Витькины игрушки. Взял чемодан. Кранты! Покатился колобок… Когда он сюда вернется, кем, да и вернется ли?

Потянулись долгие железнодорожные перегоны.

Придя в себя, он глядел в окно и казнился: ну что, идиота кусок? Что ты этим доказал и кому? Только себе хуже сделал… Но возвращаться уже нельзя было. Это выглядело бы полным, окончательным поражением.

За окном вверх-вниз прыгали провода, проплывала мимо Россия. Поезд уходил на восток, все дальше от московского времени.

На базе было пустынно и тихо. От палаток остались одни жердевые каркасы. У тропинки, ведущей в пекарню, валялся резиновый сапог с порванным голенищем. Между ошкуренных берез покачивались на ветру чьи-то подпаленные снизу кальсоны. К стене домика прислонилось длинное удилище без лески.

Заблоцкий, чертыхаясь, маленьким ручным насосом накачивал клипер-бот. Крутобокая оранжевая туша с гофрированным днищем надувалась медленно. Князев сносил к воде груз и, проходя мимо, ткнул в борт кулаком.

– Качайте, качайте. Чтоб звенело!

Заблоцкий качал. Не внушала ему доверия эта лодчонка из прорезиненной ткани, через которую просвечивало солнце. Напорется на камень – и дух вон. Хрупкими и ненадежными казались складные дюралевые весла. Но сомнения эти он держал при себе. Князеву, в конце концов, видней, на чем плыть. Только интересно, как поместятся и груз, и они сами. Груда вещей на берегу все растет.

Зазвенело наконец. Заблоцкий поднатужился, поставил лодку на голову и понес к речке. Уже на воде, отводя клипер-бот за береговые камни, он подивился его легкости и ничтожной осадке. Весь на плаву, пузырь эдакий. А нос загнут, как у пироги.

Грузили вместе. Заблоцкий подавал, Князев укладывал. На дно постелил сложенный вдвое брезент, на нем развернул свою палатку-одиночку и спальный мешок. Сверху принялся ставить банки с консервами.

Сквозь резиновые сапоги Заблоцкий чувствовал, как холодна вода, и обреченно думал, что купание предстоит не из приятных. В неизбежности купания он не сомневался. Слишком уже необычно загрузил Князев лодку – всю тяжесть сосредоточил на носу и в средине, а кормовой отсек оставил пустым. Только потом Заблоцкий понял, что корма – для них самих.

Когда все было уложено, накрыто брезентом и увязано, появился запыхавшийся Федотыч. Он долго сокрушался, что опоздал и не помог, потом стариковской рысцой сбегал к складу и принес копченого ленка – на дорожку.

Заблоцкий сел на тугой борт, Князев, подтянув голенища к поясу, вывел лодку на глубину, толкнул ее и с разбегу прыгнул на корму. Лодка боком выходила на течение. Дюк залаял и пустился по камням вдогонку.

– Давайте на весла, – сказал Князев. – Грести-то умеете?

Лодка была уже на средине. Князев коротко подгребал кормовым. Видя, что хозяин уплывает, Дюк заскулил и полез в воду.

– Пошел, пошел! – в два голоса закричали Князев с Заблоцким, и Федотыч на берегу взывал: «Дюк, Дюк, на!» А Дюк уже плыл, пофыркивая и прижав уши к голове. Он взял наперерез, но не рассчитал, лодка проскользнула мимо на расстоянии прыжка. Дюк отчаянно работал лапами, однако разрыв между ним и лодкой медленно увеличивался. Глаза у Дюка сделались страдальческими.