Ах, эта черная луна! - [73]

— У тебя были сомнения?

— А у тебя их не было?

Гец повесил голову.

— Вот-вот. Но теперь мы уже никогда не узнаем правду, — усмехнулся Юцер, — а потому она останется моей дочерью, образом прекрасной дамы, моей Афродитой. Разве не так должна выглядеть любовь?

— Ты вырастил ее избалованной, капризной, коварной, в чем-то жестокой и слишком самостоятельной. Мали из-за этого очень переживала.

Гец пробормотал эту фразу, стараясь поскорее избавиться от длинного набора нелестных слов. К его удивлению, Юцер не обиделся, а напротив, вдохновился.

— А! — сказал он. — Разве любви приписывают иные качества? Но я не стремился вырастить в ней те или иные свойства. Я даже думаю, что это невозможно, вложить в человека одни свойства и безболезненно изъять другие. Можно подавить, выполоть, разрушить, уничтожить. Этого я, действительно, не делал. И знаешь, что: красота сама пробивает себе дорогу известными ей путями. Приобретает шипы и яды, потому что слишком много рук тянется к ней, чтобы сорвать, измять, испортить. Тебе так не кажется?

— Возможно, — вздохнул Гец.

— Вот видишь. А как я могу ее защитить? Она должна делать это сама, по собственному разумению. И все же странно, что у Любови пепельные волосы. В моей семье такого цвета волос не было, и в Малиной тоже. Такой цвет волос был у твой матери, Гец. Не смешно ли?! А глаза у нее мои. И подбородок мой, с ямочкой. Все остальное — от Мали. Но рост — твой. Бывает ли так, чтобы ребенок родился сразу от двух отцов? Ты должен это знать, Гец.

— Не бывает, — твердо отрубил Гец.

Ему тоже хотелось скорее покончить с неприятным разговором.

— Любовь — твоя дочь, — сказал он почти грубо. — Я говорил об этом с Мали и знаю наверняка.

— Тем лучше, — рассмеялся Юцер. — Я все равно не собирался от нее отказываться. Попроси у Софии накрыть на стол. Я страшно голоден. В доме есть только еда, которую принесли сердобольные соседки. Она ужасна. Когда узнаешь, чем кормят одутловатых лысых немолодых мужчин их преданные жены, начинаешь понимать, почему эти мужчины выглядят столь неудовлетворенными.

— Значит, с Мали покончено? — спросил Гец с надрывом. — Ты стряхнул ее память с пальцев, спрятал воспоминания в комод и выбросил ключ?

— А это уже моя забота, — неприязненно ответил Юцер. — И тебе до этого нет и не может быть никакого дела.

21. Весна священная

Чок удивился, увидев Любовь на пляже. Мали похоронили всего неделю назад. Любови полагалось сидеть дома в слезах. Она и сидела. Чок заходил к ней утром, принес суп и котлеты, хотел остаться на весь день, но Любовь вдруг разрыдалась, потом приняла какие-то капли и пошла прилечь. Она попросила Чока уйти и вернуться вечером. Чок пошел на пляж немного развлечься. Возможно, он бы не заметил Любовь, поскольку играл в шахматы. Но Ося Мишкин бросил ему на ходу, толкнув ногой доску: «Твоя Любовь изменяет тебе с уголовником. Что будем делать, товарищ юрист?»

Чок не выносил Мишкина. И не выносил хамства. А удар ногой по шахматной доске, на которой разыгрывалась партия, был хамством в высокой степени. Поэтому Чок вскочил, намереваясь нанести товарищу по факультету легкие телесные повреждения. Его действия, несомненно, считались бы оправданными в той общественной среде, которая загорала, развалясь на скомканных старых простынях и полотенцах, на краю небольшой, но живописной речки. Однако, вскочив, Чок замер, что позволило Оське Мишкину косолапо и неторопливо пройти мимо него к ларьку с бутербродами, мороженым и легкими напитками. А замер Чок потому, что взгляд его упал на лужайку с пролысинами в траве, на которой молодые люди играли в волейбол без сетки.

Словно завороженный, он шел к импровизированной волейбольной площадке, задевая по дороге чьи-то ноги и натыкаясь на обалделые взгляды, направленные в ту же точку, которая притягивала и его взгляд. Взгляды были исключительно мужские. Женщины упорно поворачивались к точке спиной, и спины выдавали высокую степень раздражения их хозяек.

В точке, к которой сходились многочисленные взгляды, играла с мячом Весна. Она то взлетала ввысь, то опускалась, обхватив мяч, то приседала, то отклонялась назад и снова устремлялась вверх. Можно было сказать, что она летает на мяче или с мячом, а вместо мяча легко было вообразить огромную жемчужину или земной шар. Весна забавлялась с этим круглым предметом, отталкивала его от себя или протягивала к нему руку, в которую он тут же послушно ложился.

Там были и другие игроки, в основном мужского пола, невысокие и длинные, пропорциональные и не очень, кургузые, косолапые, загорелые и вовсе непропеченные, гладкие и поросшие шерстью. Весна царила над ними и правила ими и мячом, а также голубым небом и кустами сирени в отдалении. Она была высокого роста, длиннонога, безупречно сложена, и кожа ее светилась. Лицо скрывали длинные волнистые пепельные волосы, полоскавшиеся в солнечных лучах, но когда она сама или ветерок отмахивали волосы в сторону, открывались огромные серо-голубые глаза, бездумные, как небо, и пухлый смеющийся рот, в котором сверкали мелкие ровные зубы. Еще можно было разглядеть ямочку на ее подбородке. Вот она опять поднялась в воздух, рука размахнулась и грозила сбить солнце, но, не задев даже застывшей над ней любопытной тучки, ударила по мячу. Мяч унесся в небо. Весна спустилась на землю, но не всей ступней встала на нее, а только кончиками пальцев. Вторая нога на секунду застыла в воздухе, потом опустилась на землю и снова приподнялась на кончики пальцев. Тело подалось назад, волосы понеслись вперед, а им вслед взлетела поднятая рука, о которую стукнул вернувшийся тем временем мяч. От удара он снова взлетел, а толпа, собравшаяся вокруг площадки, громко выдохнула: «Ух!».