Агуглу (Тайна африканского леса) - [37]

В этот момент нас ослепило неожиданное зрелище.

Разрывая туман, длинная снеговая цепь стала постепенно сбрасывать свой облачный плащ. Сначала показалась скалистая, остроконечная, чистая, как алебастр вершина, затем целый ряд игл, ребер, острых шпицев, которые спутывались, перемешивались, переплетались в ярком свете; скоро на синем небе обрисовывались очертания гиганта, где ледники образовали бесконечные, белоснежные поля[9].

Абу-Гурун, руки которого трепетали под плащом, как обессиленные крылья, воскликнул со свойственной ему напыщенностью:

— Вот, наконец, и ты, отец и кормилец равнин Египта, ты, чьи склоны укрывают истоки Нила.

Муни со слезами на ресницах протянула палец, обводя в воздухе контур цепи:

— Да, это вы! Я узнаю вас, горы моей страны! Ваши крутые склоны поднимаются над деревней, где я родилась!

Сто километров по прямой воздушной линии едва отделяли нас от горы, но глубокая долина лежала между ней и нами. А в ней дремал девственный лес, неумолимый и угрюмый. Углубиться в его чащу и пройти его насквозь было бы, очевидно, самой короткой дорогой. Но я уже по опыту знал ужасы, таившиеся под его высокими сводами.

— Останемся на плоскогорьях, — настаивал нубиец, — этот лес представляет собой оранжерею, где влажная теплота создает атмосферу бани. Я видел, как многие из моих товарищей проникали туда с горящими глазами и улыбкой на губах. Лес смыкался за ними как волна за рулем. Что нашли они под его негостеприимными сводами? Отраву, болезнь или клыки хищных зверей? Лес ревниво охраняет свои тайны: ни один из них не вернулся!

Он говорил, а мои глаза не отрывались от неподвижно спавшей громады, как будто изнемогавшей под слишком плотным воздухом. Местами от верхушек деревьев подымался дым, как кипучие струи пара из щелей котла.

Фои отправился на охоту и вернулся после полудня с зайцем, пойманным в силок.

Муни взвесила его на руке, вытянув свой маленький кулачок.

Заяц, которого она держала за уши, уставил на нас открытые глаза, затемненные смертью.

— Дай лупу, — сказала она, — я приготовлю жаркое.

Но тщетно шарил я руками в кармане, — лупа затерялась во мраке подземелья.

— Успокойся, — объявила Муни, — я зажгу огонь по способу моей родины.

Она подула на пальцы, окоченевшие от ледяного ветра.

— Шевелись-ка, Абу-Гурун! Там, в этой трещине, должен быть сухой мох. Принеси мне его.

Абу-Гурун удалился, волоча ногу.

Муни проводила его взглядом, покачала головой и направилась к группе боярышников. На одном из них висели маленькие румяные яблочки. Она надкусила плод, а затем, выбрав маленькую ветку, сломала ее концами пальцев.

— Это как раз то, что нужно, — сказала она, — я отвечаю за успех, дай мне только кусок мягкого дерева!

Я указал ей рукой на утлый молочайник, который как бы в отчаянии поднимал к небу свои ветви в виде канделябра. Муни побежала, щелкнув пальцами. Возвратясь, она позвала нубийца, задержавшегося в скалах. Его добыча была очень ничтожна: под мышкой он нес связку сухих веток, а с конца пальцев правой руки свешивалось несколько лишаев ржавого цвета.

Муни присела и для того, чтобы защититься от свежего ветра, дувшего на нее сзади, собрала на плечах полы своей грубой юбки. Между коленями, на подстилку из сухих листьев, она положила лишай, сверху же тонкий ствол молочайника, который придерживала своими голыми ногами. В середине этого ствола Муни сделала отверстие, куда вставила конец ветки боярышника. Когда все эти приготовления были закончены, она крикнула своим звонким голосом:

— Считайте до двадцати и огонь загорится!

Ветка боярышника завращалась в руках Муни, придавшей ему очень быстрое движение. В то же время ее пальцы скользили сверху вниз, чтобы усилить трение.

Все произошло мгновенно, как молния.

Мягкое дерево загорелось, сверкнула искра и зажгла в свою очередь лишай. Мы вчетвером зябко жались вокруг костра. Пламя трещало все веселей и живей. Заяц тихонько поджаривался, на палке, которую Фои и Абу-Гурун держали за оба конца. Теплота костра и вкусный запах жаркого влили в наши жилы немного бодрости.

Наступил вечер. Внизу, под нами, лес погружался в бледный туман. Пронзительные крики лемура, звавшего свою подругу, прорезали тишину ночи. Другие лемуры отозвались в листве. Абу-Гурун вскочил. Наклонясь над краем пропасти, он прислушивался к вызову, брошенному нам лесом. Залитый легким лунным светом, этот лес казался теперь менее страшным.

На крыльях ветра веял нам в лицо крепкий запах, внушавший беспокойство. Запах гнили поднимался от застоявшихся вод, болотистых низин и тлетворных пластов ила. Воздух был пропитан миазмами, в которых чувствовалось зловоние гниющих пней, разлагающихся волокон, остатков мха и плесени. Этот запах заглушал все остальные. Ощущался только запах лихорадки и гнили, несшийся из леса, как дыхание невидимого существа, медленно умирающего под деревьями.

Вдруг над лесом заблестел слабый огонек. Затем другой, третий.

Зародившись на чумных болотах, бесчисленные блуждающие огоньки затеяли свою игру в густой листве леса. Их слабый, зеленоватый свет неожиданно вспыхивал, трепетал несколько секунд и потухал.

При их слабом дрожащем мерцании туманы, расплывавшиеся в листве, принимали таинственные образы… со всех сторон оживали призраки. С дерева на дерево перебрасывали они свои развевающие одежды, колебавшиеся от ветра. Порой они соединялись вместе, образуя взлохмаченный хоровод. Они кружились в неопределенных очертаниях и рассеивались от одного дуновения. Не приняло ли одно из этих видений ужасающего образа? Но Абу-Гурун вдруг задрожал с головы до пят и я услышал, как застучали его зубы.