Агнесса - [44]

И вот мы въезжаем во двор Дома правительства. А там лифт на седьмой этаж, чудесная квартира из шести комнат — какая обстановка! Свежие цветы, свежие фрукты! Я смотрю на Миронова, он смеется, рад, что сюрприз преподнес, обнял меня, шепнул на ухо:

— Удивлена? Не удивляйся. Я теперь замнаркома иностранных дел по Дальнему Востоку[7]. Начальник второго отдела Наркоминдела. Да ты внимательно посмотри!..

Смотрю — на груди орден Ленина. А глаза блестят, я хорошо знала этот блеск успеха.

Так страшные качели еще раз вознесли Мирошу.

Кажется, в тот день мы с ним были приглашены в Большой театр на какое-то торжественное заседание…

Вы, наверное, никогда не видели Ежова близко? А я видела. Небольшой, щуплый, на лице с одной стороны крест-накрест шрамы. Ничтожество безликое. Жена его, говорят, была приличная женщина. Эренбург пишет, что Бабель, который с ней когда-то учился, приходил к ней в гости, чтобы понять, что это за таинственное могущество у этого карлика, приходил, дразня судьбу, пока сам не забился в паутине.

А могущество было дутое, но сам-то Ежов думал — истинное, и так раздулся, что его (нам рассказывали) все члены ЦК, члены Политбюро боялись. Звонит, например, секретарь Молотова, чтобы договориться о встрече, а Ежов ему высокомерно:

— Что это вы звоните? Если ему нужно, пусть звонит сам. Или приходит.

И шли. На поклон. Заискивали.

В тот вечер в Большом театре на сцену, помню, выскочил Микоян, маленький, юркий, во френче, в сапогах — они все одевались «под Сталина». Каганович даже усы отпустил такие, чтобы походить на него. Выскочил Микоян и давай восхвалять сидящего здесь же в президиуме «стального наркома», «талантливого сталинского ученика», «ежовые рукавицы», «любимца советского народа, который зорко хранит безопасность», «у которого всем чекистам надо учиться», и т. д., и т. д. Когда он закончил, что тут поднялось! Аплодисменты, овация, прямо воют все от восторга, какое-то безумие всех охватило. Ну и мы с Мирошей ладоши отхлопываем — а что делать? Еще на заметку возьмут, что нерадиво хлопали!

Такая в Москве была обстановка…

Но меня тотчас умчал другой поток: найти портниху, готовить туалеты. Ведь это тебе не Монголия, не Чойбалсан с его халатами! Приемы в особняке Литвинова для послов всех стран! Мне нельзя было ударить лицом в грязь.

Срочно, срочно обзвонила всех знакомых, нашла наконец портниху. Тут уж Мироша ничего не говорил, что мне надо поскромней одеваться, тут уж он мне разрешил «развернуться»!

Я помню, когда-то видела одну белогвардейскую эмигрантскую газету, а там фотография Литвинова с женой за границей, она вся в бриллиантах. Корреспондент пишет иронически: «Надо ли было делать революцию?»[8]

А она, Литвинова, была права. Ей надо было высоко себя держать, чтобы не вызвать насмешек за границей.

И вот прием в особняке Литвинова, и мы с Мирошей приглашены. На мне — вечернее парчовое платье, в талии затянуто, шея, плечи открыты, шлейф. Туфельки с золотым плетением, прическа высоко взбита. Меня одевают дома, затягивают, помогают — Мария Николаевна, еще одна прислужница и мама. Одели и глазам не верят, ахают восхищенно. Мама:

— Ну ты там будешь лучше всех!

А я шлейф приподняла, прошлась, нос кверху. Миронов удивляется, говорит маме:

— Вы только посмотрите, как она держится! И откуда это у нее такие навыки? Можно подумать, что родилась герцогиней!

— А она еще с детства все перед зеркалом вертелась, — говорит мама, — приделает хвост из тряпки и репетирует, как сюда стать, как туда, чтобы на «шлейф» не наступить.

— Ничего подобного, Мироша, — возражаю я, — это у меня врожденное. Я же и есть герцогиня! Ты что, до сих пор не знаешь?

Он в восторге:

— Ну белогвардейка! Как я только на тебе женился!

Приходим на прием. Все залито светом. Какие дамы! Какие наряды! Молодые декольтированы, как и я. Ожерелья, кольца, золото. Но и пожилые хороши. Одной лет пятьдесят. Красное платье, красная роза в волосах, на щеках два красных пятна — была мода румяниться.

Очень интересна была жена посла США — в черном платье, прозрачном сверху, волосы на прямой пробор. Муж тоже в черном, только аксельбанты с золотом — просто, красиво. А другие — в блестящих ливреях. Японцы с согнутой рукой, на ней — каска.

Жена Литвинова не жила тогда с ним, приемы вела его воспитанница. В зеленом платье, рыжеватая, хорошенькая, надменная.

Подошли к Литвинову, я поймала на себе его взгляд. Одобрение. Оценил меня.

А тут японец один, вредный такой, глаз с меня не спускал, как-то рядом очутился и — нарочно, видно, — наступил мне на шлейф. Но не зря я тренировалась в детстве (словно ждала, предчувствовала, что взлечу), я его чуть оттолкнула локтем и ловко, легко выдернула шлейф, обдала презрительным взглядом, а он осклабился — зубастая такая улыбка, неискренняя.

Мама сказала: «Ты будешь лучше всех». Не мне, конечно, судить, только знаю — все меня заметили, незамеченной не прошла. И я, и Миронов. Он во фраке был очень красив со своей великолепной волнистой шевелюрой (уже сильно серебрилась проседь). И вот передали мне потом, что многие на этом приеме спрашивали: «Из какой страны этот новый посол с женой?» — так мы были с Мирошей импозантны.