Агнесса - [38]

Утром куда-то мужчины отправились после завтрака. Входит ко мне Елена Евсеевна — в розовой пижаме, интересная, самоуверенная, так она себя держала, как будто она мне мать. И правда, была она меня старше, но и умнее, конечно. Я ведь только гимназию кончила.

Входит.

— Что это вы, милая, не веселы?

Я взглянула на нее и как разрыдаюсь!.. Она даже испугалась, присела ко мне, в лицо заглядывает.

— Что с вами? — участливо так, хочет успокоить, утешить.

Я говорю:

— С Мироновым поссорилась.

А она удивленно:

— Совсем непохоже. — И смотрит проницательно, доброжелательно, но с недоумением.

Вот вы спросите — почему бы мне ей не признаться? Вы не представляете себе, что за время было. Признаться в таком — значит, вызвать у нее подозрение. Все друг друга подозревали, только дай повод.

Я взяла себя в руки, успокоилась, предложила пройтись на лыжах… Ну потом — ведь я по характеру веселая, легкомысленная — все как-то само собой пришло в равновесие.

Ах, Елена Евсеевна, Елена Евсеевна, встретиться бы нам сейчас! Все бы я вам рассказала. И что утаила тогда. Теперь бы мы друг друга поняли!

16.

Откуда мне было знать тогда, что и они — Эйхе — боялись! И как боялись! Может быть, после того самого пленума, о котором вы говорили. Как они боялись, я это поняла только теперь, когда вспомнила обстоятельства того времени.

Сереже по прямому проводу сообщили о новом назначении. Куда, почему, он мне не сказал, но было ясно — повышение. За нами должен был прийти специальный поезд.

Что сделалось с Эйхе! Я вдруг увидела совсем не того Эйхе, который торжественно принимал нас в своем загородном дворце или даже по-семейному ласково-снисходительно в интимной атмосфере лесной дачи… Я увидела вдруг заискивающего, подобострастного человека — и это при его-то гордости! Он стал бесконечно любезен, предупредителен даже со мной, внимателен. За столом сел рядом, заговорил со мной о политике, о Китае, о Чан Кайши. И когда я чистосердечно призналась, что все эти китайско-японские фамилии путаю (тем самым расписавшись в полном своем невежестве), ни тени презрения или высокомерия не пронеслось по его лицу, он тотчас переменил тему и стал спрашивать мое мнение о каком-то кинофильме, который и я видела. Он так хотел найти со мной общий язык, контакт и, надеясь, что я передам Миронову, все повторял мне, что он очень жалеет о нашем отъезде. Что мы тут так подружились, что они с Мироновым сработались… И я уже тогда поняла: он все это говорит потому, что внезапное повышение Миронова означает какую-то его силу, мощь. Если Миронов идет в гору, то может оказать покровительство, стать какой-то точкой опоры в этом вокруг всех рушащемся мире… Это был подхалимаж? Но как мне осуждать человека, когда дело шло действительно о жизни его и его жены?! Он уже чувствовал себя на тонкой-тонкой ниточке над пропастью. Что нужды, если вскоре его сделали на короткий срок наркомом земледелия, — тем сокрушительнее было падение.

Мироше было приказано: собраться за три дня. Никаких громоздких вещей не брать — только чемоданы. Часть пути придется ехать на машинах, дорога будет трудная. Поэтому я не могла взять с собой маму — она была парализована.

— Ты меня бросаешь, Ага? — спросила она горько.

— Но ты не выдержишь пути, мама. Бог знает, куда нас посылают.

А сама я думала еще и так: а не арестуют ли, как того, другого Миронова, вышлют подальше — и всех разом. Все могло быть. Я — уговаривать, успокаивать маму:

— Ты поедешь с Леной в Ростов. Я дала Лене пять тысяч рублей, чтобы она в Ростове обменяла квартиру на трехкомнатную. Тебе она выделит отдельную комнату.

Три дня на сборы, а вещей у нас! Я накупила всякой обстановки. У заведующего столовой одного хрусталя купила на две тысячи. А варенья! Лена взяла все, что только могла, но все-таки осталось, и мы раздавали продукты, сласти, вещи — сторожу, уборщицам, «подхалимам», — всем, кто тут остается.

Через три дня прибыл за нами поезд. Полно мужчин, видно, что все военные, но многие переодеты в штатское.

Поездом командует Фриновский. Но как он изменился! Если в Эйхе появилось что-то заискивающее, лебезящее, то Фриновский — наоборот, лоснится, самоуверен, самодоволен, еще бы: второй человек после Ежова, а выше Ежова тогда во всей стране никого, кроме Сталина, не было.

Сережу увидел, самодовольно улыбнулся, покровительственно похлопал по плечу, мол, его, Фриновского, ставленник, этот не подведет!

На Эйхе едва взглянул. Оба, и Эйхе и Елена Евсеевна, провожали нас на вокзале. И Эйхе опять повторял мне, что очень сожалеет о нашем отъезде. «Замолви за меня словечко при случае» — так и сквозило через эти дружеские излияния. Он говорил только со мной, Мироновым сразу завладел Фриновский, Эйхе даже проститься с ним толком не смог.

17.

Только в поезде я узнала назначение: в Монголию вместо арестованного за шпионаж в пользу Японии Таирова[6].

Ух! Опасность, тревога сразу свалились с плеч. Удача опять возносила Мирошу — и какая! Вырваться из тисков страха, и не как-нибудь, а взмыть вверх. Ответственная политическая задача — полпредом в Монголию в острый момент международной политики! Это ли не удача? Это ли не доверие, доверие в то время, когда хватали кругом одного за другим?