Агнец - [19]

— Кушать подано! Кушать подано! — Он бросился к Ксавье, который схватил его на руки и подкинул в воздух.

— Ну и тяжелый же ты. Как маленький ослик.

И, стиснув мальчишку почти до боли, он прижал его к себе.

— А вы не догадались, что мой остров вот тут, рядом, — сказал Ролан. — Вы прошли мимо и не заметили его.

Ксавье поставил мальчика на землю и взял его за руку. Мирбель шел за ними на некотором расстоянии.

IV

Во время обеда он чувствовал, что все тайком за ним наблюдают. Нарушив гробовое молчание, он спросил, обедает ли Ролан вместе с ними.

— Нет, — ответил Мирбель, — он ест как свинья.

Бригитта Пиан добавила, что даже на кухне его не сажают за общий стол, а кормят отдельно в буфетной.

— Да, но это нехорошо, — живо откликнулась Мишель.

Она встала, распахнула окно и крикнула: — Ролан, ты здесь? Поднимись-ка к нам. Ты будешь обедать в столовой.

— А меня посадят рядом с мадемуазель? — послышался голос мальчика.

— Да, рядом с мадемуазель.

Мишель сама положила ему прибор. Он вошел и вскинул на Доминику сияющие от радости глаза, но она не обратила на него никакого внимания.

Она не сводила с Ксавье все того же нежного и ненавязчивого взгляда, который так потряс его два часа назад, когда он рассказывал историю Иосифа. Но сейчас ему казалось, что это было так давно! И он уже не верил, что радость, которую он тогда испытал, к нему вернется. В нем снова стала вызревать тоска: нечеловеческим страданием было сидеть за этим столом, обедать вместе с этими людьми, которые окружали его, словно свора собак, сдерживаемая до поры до времени чьей-то невидимой рукой. А ведь Доминика по-прежнему опускала свои нежные и серьезные глаза, едва встретившись с ним взглядом. Ничто ведь не изменилось. Что ему еще надо? Вот оно, его спасение, протяни только руку, и все противоречия будут разрешены, все пропасти засыпаны. О, простая, истинная жизнь! Трудная жизнь человеческой пары, обремененной детьми, которых нужно кормить и воспитывать! На каждом повороте их каждодневного пути воздвигнуты скромные распятья, чтобы ты, Господи, был свидетелем этого жалкого счастья, слепленного из неудач, лишений, стыда, потерь, грехов и разрушенного отчаянием перед лицом смерти...

Октавия принесла почту вместе с кофе. Ксавье заметил, что на двух конвертах адрес был написан фиолетовыми чернилами, которые так любила его мать. Она написала одновременно и сыну, и Бригитте Пиан. Старуха сняла темные очки.

— Письмо от вашей дорогой матушки. Оно, видно, разминулось с моим. Значит, вы ей сообщили, что находитесь здесь.

Да, Ксавье ей написал из Бордо. Для чтения Бригитта Пиан пользовалась лорнетом, но все же держала листки далеко от глаз. Она покачивала головой, тихонько цокала языком и явно с трудом удерживалась от восклицаний.

— Мне придется серьезно поговорить с вами, — сказала она, складывая письмо.

— О чем? — спросил Ксавье и поставил на камин пустую чашку.

Он услышал, как расхохотался Мирбель за развернутой газетой, которую он не читал, а только делал вид, что читает. Старуха нимало не смутилась.

— Прочтите письмо, адресованное вам, тогда, быть может, вы поймете, о чем идет речь.

Ксавье направился к двери, но, когда он проходил мимо Мирбеля, тот удержал его за руку:

— Сказать, что мне это напоминает? Уж не знаю, правда, как в ваше время комментировали в коллеже евангельский текст о крестном пути, который читают во время Великого поста. А у нас то место, где говорится, что Христа привязали к кресту, священник пояснял так: «Но самым ужасным для Господа было то, что его наготу выставили на обозрение огромной толпе»...

Ксавье высвободил руку.

— Почему вы напоминаете мне эти слова?

Он вышел, бегом поднялся по лестнице, запер дверь на задвижку и упал ничком на кровать. Мирбель только что точно определил, что больше всего его терзает: его нагота выставлена напоказ. Но как тогда не прислушаться к тому, что он перед обедом услышал от этого ужасного человека о Доминике? Он поднялся, распечатал письмо матери, и у него возникло искушение сжечь его, не читая. Он зажег спичку, но тут же погасил ее и перекрестился.

«...Ни твой отец, ни я не верили, что ты пробудешь в семинарии больше двух-трех недель, но ты и тут умудрился найти способ превзойти наши худшие ожидания. Ты позволил спутнику — и какому спутнику! — похитить тебя — да, это слово здесь наиболее уместно, — похитить из поезда, который вез тебя в семинарию! Согласись, что есть от чего прийти в полное отчаяние и считать тебя погибшим! Но божественное провидение и на этот раз не покинуло нас — в Ларжюзоне оказалась Бригитта Пиан. Поверь мне, бедное мое дитя: на такую милость нельзя было и надеяться. Чтобы ты до конца оценил эту милость, я должна тебе рассказать, что, едва получив твое письмо, я кинулась к твоему духовному наставнику, у которого еще лежала на столе записка, посланная тобой из Парижа. Так вот знай, что он не намерен даже тебе отвечать. И поступает он так отнюдь не из обиды, хоть ты и поставил его в весьма неловкое положение перед его парижскими коллегами, а лишь потому, что потерпел в борьбе за тебя, как он считает, полное поражение. Он не видит средства излечить неустойчивость твоей натуры. Он уверяет, что, когда наставник так жестоко ошибается в своем ученике, его долг — самоустраниться, исчезнуть. Ну вот, теперь ты все знаешь: рассчитывать на его помощь тебе нечего. А у мадам Пиан огромный опыт врачевания страждущих душ. Я одновременно написала письмо и тебе, и ей... Памятуя о нашем давнем, многолетнем знакомстве, о наших совместных усилиях на поприще благотворительности, а главное, о воле провидения, которое привело мадам Пиан в Ларжюзон именно в тот момент, как ты там появился, я позволила себе сообщить ей относительно тебя все, что мне представляется необходимым. При этом я не сочла возможным умолчать о странных выходках, сопровождавших твою религиозную жизнь. Сообщила я ей также и о диагнозе твоего последнего духовного наставника: от такой неизлечимо легковесной натуры, как твоя, — ведь ты впадаешь в транс ложной благодати, что свидетельствует лишь о болезненной чувствительности, — ожидать решительно нечего. Кстати, по поводу этой твоей „болезненной чувствительности“ твой брат позволил себе ряд колкостей, но, щадя тебя, я решила их не приводить. Они меня весьма огорчили, хотя до конца я их так и не поняла. Однако тут я могла хоть встать на твою защиту, ибо никогда не сомневалась ни в твоей нравственности, ни в твоем равнодушии к соблазнам жизни. Благодарение Богу, ты никогда не придавал значения тем вещам, к которым так привержено большинство твоих сверстников. Но твой отец утверждает, что и в этом таится опасность, и не устает повторять, что даже от „откровенного мерзавца“ не было бы столько неприятностей, сколько от тебя. На эту тему я тоже посчитала себя обязанной дать ряд разъяснений мадам Пиан. Поэтому было бы весьма желательно, чтобы ты говорил с ней с открытым сердцем, даже более свободно, чем со мной. Ничто ее не удивит. Она уже в том возрасте, когда можно все выслушать».