Агент, бывший в употреблении - [10]

Днем Борислава почти не бывает дома. Он работает в телеателье, чинит телевизоры, и тем самым имеет приработок к пенсии. Это еще больше угнетает меня, усиливая чувство стыда от сознания своей бесполезности. Я ничего не смыслю в телевизорах и вообще в электронике. То единственное, в чем я знаю толк, уже в прошлом. В прошлом — задания. В прошлом — анализ и комбинирование. В прошлом — риск.

Все забыли обо мне, даже люди с Развигора[6]. Их повестки вносили хоть какое-то разнообразие в мою будничную повседневность. Они давали мне ощущение, что я еще не совсем выброшен из жизни, что меня еще имеют в виду, пусть и с целью свести со мной счеты.

Единственное, что заставляет меня осознавать продолжение жизни — бытовые трудности. Годами у меня на счету копилась часть зарплаты в левах, однако растущая инфляция не предвещает моим сбережениям ничего хорошего.

— Тебе надо сходить оформить пенсию, — советует мне Борислав.

Сам он успел оформить себе пенсию еще до расформирования нашего ведомства.

— Обо всем-то ты успеваешь подумать.

— Должен же кто-то думать и о житейской прозе.

— Вместо того чтобы столько думать, не проще ли тебе самому устроить это дело.

На следующий день он сообщает мне, что изучил вопрос, но для оформления пенсии я должен лично явиться туда-то и тогда-то.

Являюсь. Упомянутое «туда-то» — полутемная комнатенка на чердачном этаже, заставленная шкафами с толстыми папками на полках. Пространство между шкафами отведено большому столу и маленькому человечку за ним.

— Я по поводу пенсии. Вчера с вами говорили по этому вопросу.

Человечек перебирает разложенные перед собой бумаги, словно ищет в них подтверждение моим словам.

— Кем вы были раньше?

— Тем же, кем являюсь сейчас.

Он бросает на меня поверх своих очков недоверчивый взгляд, словно желая убедиться, правду ли я говорю.

— Моя фамилия Боев, — подсказываю ему, чтобы помочь.

Снова перекладывает бумаги на столе.

— Что-то я вас не помню…

— Откуда же вам меня помнить: мой рабочий кабинет находился на другом этаже.

— Успокойтесь, — советует мне чиновник. — Поберегите нервы.

Он тянется к одному из шкафов и достает какую-то папку:

— Догадываюсь, из каких вы.

В папке, однако, он не находит ничего, что касалось бы меня.

— Боев, говорите… Совершенно не помню.

— Время терпит, — успокаиваю его. — Авось, вспомните.

И покидаю помещение.

Такой оборот дела Борислава не удивляет.

— Кто же виноват, что раньше все вопросы улаживал генерал. А поскольку сейчас он в тюрьме…

— …То нам остается лишь присоединиться к нему.

— И такое может случиться. Не будем терять надежды.

Разговор происходит на кухне после ужина, когда на десерт мы выкуриваем по привычной сигарете. Немного погодя, мы разойдемся — каждый в свою комнату: я — в покои Афины, а он — в бывшую «берлогу» старика. Мы живем, сохраняя привычки одиноких людей, хотя нам и приятно, что мы вместе. Уже докуривая сигарету, Борислав произносит:

— Однако! Только он сможет уладить это дело.

— Почему так думаешь?

— Я не думаю, я уверен. Свяжись с ним завтра же.

И отправляется в свою «берлогу».

Встретиться с Однако не составляет труда. В молодости мы были дружны, но потом наши пути разошлись. Он работал шифровальщиком, и его заветной мечтой было уехать за границу на службу в каком-нибудь нашем посольстве — не ради удовлетворения капризов жены, а ради повышения своего культурного и образовательного уровня. Он много читал и любил посещать разные выставки.

«Спас, а почему тебя прозвали Однако?» — как-то я спросил его.

«Чтобы я всегда помнил».

«Что именно?»

«Что не стоит демонстрировать свою образованность перед невеждами. Поскольку поступать таким образом — значит раздражать их».

И он рассказал мне, как однажды на партийном собрании, когда редактировали резолюцию, он возмутился, что в документе без конца повторяется союз «но». «Но не допустим… но не позволим…»

«Да хватит этого, „но“!» — возмутился Спас.

«А чем его заменить?»

«Выучите родной язык, и узнаете чем. Можно употребить слово „однако“; например: „однако мы не допустим“»…

Этот незначительный случай забылся. А прозвище осталось. Что не мешало его обладателю пользоваться уважением, несмотря на скромную должность шифровальщика. Он был из поколения тех, железных, с твердыми принципами. Из-за этого в начале 60-х его едва не уволили со службы. Позволил себе несколько резких слов по адресу обуржуазившихся партийных функционеров. О его еретических замечаниях тут же доложили куда следует, и по этому случаю назначили служебную проверку. Свидетелей произошедшего было двое — доносчик и ваш покорный слуга. Первый настаивал на своем, а я его опровергал, поэтому случай этот остался без последствий.

«Спасибо, браток, — сказал мне потом Однако, — хотя твои показания и были насквозь лживые. Но пусть там, наверху, знают: может, мы и рядовые партии, но отнюдь не дураки».

Среди немногочисленных друзей Однако была одна его сотрудница по отделу, Катя. Все наше ведомство было посвящено в тайну о том, что Катя не просто влюблена в парня, а прямо-таки боготворит его. К сожалению, Однако был женат, а Катя с ее худобой и кислым выражением лица старой девы едва ли способна была кого-нибудь соблазнить. Хотя, как мне позже рассказал сам Спас, один раз Катя все-таки попыталась это сделать. Это случилось вскоре после смерти его жены. Они с Катей стояли, греясь, возле батареи отопления, и девушка положила свою руку на руку Спаса.