Агата Кристи: Английская тайна - [191]

«Признаюсь, что испытываю чувство вины из-за Гринвея. У тебя, Энтони и Мэтью есть Поллирэч с очаровательным домом и садом. У Макса — Уинтербрук с его книгами и рекой. И только я цепляюсь за Гринвей, потому что так его люблю… С тех пор как сад — спасибо Энтони — приведен в порядок, я чувствую себя немного лучше, но, конечно же, с моей стороны это чистый эгоизм.

Нет никаких сомнений, что я отнюдь не ром-баба, а проклятая старая стерва».[497]

Она обожала этот дом с глубокой и сокровенной страстью. Он отчасти скрашивал тоску по Эшфилду, хотя так и не смог вытеснить его из ее сердца: Эшфилд навсегда остался для нее местом, где ей жилось вольготнее всего и где она была совершенно счастлива. Но Гринвей придавал острый, изысканный флер ее воображению. Летом он всегда был полон народу — в книге посетителей значатся имена членов семьи Мэллоуэн, Аллена и Летиции Лейн, Билли Коллинза, Питера Сондерса, Стивена Гленвилла и его дочери Лусии, Шарлотты Фишер, Нэн Кон, Эдмунда Корка, Стеллы Керван (с 1950-х секретаря и подруги Агаты), А. Л. Роуза — и жизнь в нем кипела: теннис, крокет, малый гольф, катание на лодках по Дарту, дети, резвящиеся на солнце, бегающие повсюду собаки… И в то же время это было место, которое могло сделать ее одиночество волшебным. Обнесенный стеной сад, путаница дорожек, недолговечные камелии, комнаты, затененные опущенными жалюзи, сквозь которые пробиваются солнечные лучики, лужайка, сбегающая от главного входа к Дарту, — видение воплощенного покоя, осененного шелестом деревьев. Во всем этом была безмятежность, тревожную нотку в которую вносила лишь красота, красота настолько ошеломляющая, что она не давала душе успокоиться до конца и требовала ответного импульса воображения. Это был пейзаж мечты Агаты, и она, толстая морщинистая дама с полуопущенными веками, бродила по нему в сопровождении ни на шаг не отстававшего черно-коричневого песика — с виду типичная хозяйка загородного имения, но какие тайны роились при этом у нее в голове!

Вот почему она испытывала горячую благодарность к Розалинде и Энтони, которого обожала, за помощь в поддержании этого дома, а в сущности, и за все другое. «О, дорогая Розалинда! Какое это для меня облегчение! — писала она в апреле 1953 года, узнав, что Хиксы возьмут на себя заботу о ее делах, пока она будет в Нимруде. — Теперь я смогу со всем усердием приняться за важное дело — разработку сюжета „Дня поминовения“». Несмотря на внешнюю сухость их отношений, Агата очень ценила Розалинду, и чем старше становилась, тем больше ценила. «Я должна выразить тебе самую искреннюю и глубокую благодарность за очаровательное Рождество, которое ты для нас устроила… Знаю, какого это потребовало труда, сколько тебе пришлось всего придумать и обдумать, чтобы все получилось так уместно и выглядело столь непринужденно. И я это очень ценю…»

В Нимруде она начинала скучать по своей английской жизни: «Песчаные бури завывают дни напролет… я сижу, задыхаюсь и тоскую по дому, по крокусам, по снегопадам, гринвейским камелиям, реке в Уоллингфорде, по тебе и Мэтью в Поллирэче, по местам, где зелено и где есть хоть один-два цветочка. Понять не могу, зачем я захотела поехать в эту глупую страну…» В 1957 году она писала о том, как пыталась перепечатать на машинке каталог Макса, в то время как ураган бился в дверь домика археологов и под его напором разлетались оконные стекла, а потом ложилась спать, ненадежно укутавшись в плащ.

«Все это — визитеры, песчаные мухи, какие-то особые жуки, а теперь еще и москиты — сильно поубавило во мне энтузиазма. И когда я читаю о твоих желтых нарциссах, я тоскую по Поллирэчу, по тебе и Энтони и еще, может быть, по парочке японских стихотворений!

Но теперь осталось недолго…»

Тем не менее Агата ездила в Нимруд и чтобы быть рядом с Максом, и чтобы отдохнуть от тягот жизни в Англии; о том, чтобы отпустить Макса на Восток одного, не могло быть и речи. Она бы больше никогда в жизни не оставила мужа одного. Розалинда знала, что мать предана Максу настолько, что даже использует собственную карьеру, чтобы способствовать процветанию карьеры мужа, и это тоже играло роль в ее желании помочь матери. Вероятно, отчасти этим объясняются и ее попытки заморозить сумму жалованья, которое Агате ежегодно выплачивала «Агата Кристи лимитед». Ведь эти деньги были бы неизбежно истрачены на жизнь с Максом: путешествия, поездки в Рим и Париж, проживание в отеле «Бристоль» и шикарные французские ужины («ударили по шато латур урожая 1924 года, — писал Розалинде Макс в 1953 году, — и завершили „шатобрианом“ под бернским соусом и полным набором французских сыров. Вино стоило 1600 франков…»). Чем больше у Агаты было бы денег на личные расходы, тем больше тратилось бы на подобные вещи.

Считается, что Розалинда очень любила Макса, хотя никаких особых свидетельств, ни подтверждающих, ни опровергающих такое мнение, нет. «Он не бил ни меня, ни мою мать, насколько я помню», — сказала она о нем.[498] Конечно, он относился к ней с симпатией, это показывают его письма с войны, и прекрасно ладил с Энтони: оба были интеллектуалами и любили поболтать за бокалом вина. Чувства Розалинды не столь очевидны. Ее тетушка Мэдж, умершая в 1950 году, никогда не доверяла Максу, равно как и ее сын Джек, — они считали его безусловно умным человеком, но с хитрецой. У них вызывало настороженность то, что молодой бедный мужчина (к тому же католик) искал брака с женщиной, которая была намного старше его и притом весьма богата. Нет никаких доказательств тому, что Розалинда разделяла их мнение. «Вполне вероятно, она могла обижаться из-за того, что дядя Макс увозил ее мать на раскопки, а ее запихивали в школу-пансион или оставляли на попечение Агатиной секретарше», — говорил Джон Мэллоуэн, хотя на самом деле Розалинда с большим воодушевлением отнеслась ко второму браку матери. Но, похоже, со временем она начала с подозрением относиться к одному конкретному аспекту поведения Макса.