Агасфер - [7]

«Но есть вещи, про которые добрый христианин не спрашивает, как да почему», — с жаром сказал Эйцен.

«Если бы человек не задавал вопросов, все мы до сих пор оставались бы в раю. Только нот не утерпелось же Еве узнать, почему запрещено есть яблоко».

«Во-первых, она была глупой женщиной, — возразил Эйцен, — а во-вторых, ее змий искусил. Боже упаси нас от подобного змия».

«А я этого змия вполне понимаю, — сказал Лейхтентрагер. — Видел же он, что Бог дал человеку две руки, чтобы трудиться, и голову, чтобы думать, только зачем голова и руки в раю? Так и отсохли бы они в конце концов за ненадобностью, и что стало бы тогда с образом и подобием Божьим, господин студиозус?»

Не понимая толком, смеется ли новый приятель или нет, Эйцен решил вернуться на более прочную почву, а потому повторил напутствие, данное ему в Гамбурге пастором Иоганнесом Эпиносом: не в знании сила, а в вере. После чего, чтобы избежать спора, который грозил обернуться для него поражением, Эйцен попросил спутника продолжить рассказ.

Тот поведал, что когда приемный отец, военный лекарь Фриз, был при смерти, то призвал его к себе и сказал: «Сын мой, а я всегда считал тебя своим сыном, хотя ты пришел в мой дом бедней, чем подкидыш, и едва живой от голода, поэтому моя добросердечная жена и я не без труда выкормили и выходили тебя, так вот, сын мой, я хотел бы передать тебе наследство от твоей настоящей матери и твоего настоящего отца; вот то, что было при матери, когда нашли покойницу, вещицы недорогие, но важна память — item, пожелтевший платочек с двумя темными пятнами крови (я сам в том убедился), это кровь с глазниц твоего отца; item, серебряная монета, на которой отчеканена голова римского императора, и, наконец, кусок пергамента с древними еврейскими письменами и примечанием, сделанным рукою твоего отца, которое говорит о том, что монету и пергамент он получил от одного очень старого еврея, побывавшего у него за несколько дней до бунта». Передав все это своему приемному сыну, старый лекарь тихо почил, он же, Лейхтентрагер, сложил три реликвии в кожаный мешочек, который носит с тех пор всегда с собой как своего рода талисман.

При упоминании еврея, навестившего отца нового приятеля, Эйцену сразу же пришли на ум Вечный жид и ночные шаги в соседней каморке, а также слова приятеля о том, что он ищет некоего еврея, ради которого приехал в Лейпциг, и хотя Эйцену стало жутковато, его подмывало любопытство, поэтому он сказал Лейхтентрагеру, что носит на груди освященный крестик, подаренный матушкой, и может показать его, если приятель покажет взамен свой амулет.

Лейхтентрагер, потянувшись со своего коня, хлопнул Эйцена по плечу, отчего тот вздрогнул, и сказал, что если ему интересно посмотреть на подобную чертовщину, то — пожалуйста; кстати, пора дать коням отдохнуть. Всадники остановились, пустили коней па травку, а сами уселись на два пенька; Лейхтентрагер, вытащив из-за пазухи, показал Эйцену сначала старинную монету, очень хорошо сохранившуюся, на ней можно было отчетливо разглядеть каждый листочек в лавровом венке императора, затем платочек с двумя бурыми пятнами и, наконец, кусок пергамента.

То, что написал на полях отец Лейхтентрагерa, Эйцен разобрал, но древнееврейские письмена были ему совершенно непонятны, поэтому он попросил объяснить, что же тут начертано — магическая ли формула или же проклятье какое, а может, этот секрет вообще нельзя разгадать?

О, кое-что в древнееврейском языке он смыслит, сказал Лейхтентрагер и для вящей пользы студиозуса добавил, что это отрывок из Библии, слова пророка Иезекииля: «Так говорит Господь Бог: вот Я — на пастырей дурных, и взыщу овец Моих от руки их и не дам им более пасти овец, и не будут более пастыри пасти самих себя, и исторгну овец Моих из челюстей их, и не будут они пищею их».

Эйцен почувствовал немалое смущение: с одной стороны, ему прочитали слова библейского пророка, но, с другой стороны, звучат они слишком бунтарски, поэтому он спросил себя, кого подразумевает пророк под дурными пастырями, наносящими вред своему же стаду, но затем он успокоил себя тем, что все это дела давние, а пастыри нынешние — люди вполне почтенные, они блюдут стада для хозяина, и вспомнил, что хотел показать новому приятелю свой крестик.

Однако тот отвернулся от креста, будто перевидал их на своем веку предостаточно и не питает к ним ни малейшего интереса, после чего засунул свои сокровища за пазуху, схватил коня за узду и вскочил в седло. Глядя сверху на суетящегося Эйцена, он сказал: «Можете остановиться в Виттенберге у меня, господин студиозус. В доме военного лекаря Фриза, который достался мне по наследству, места хватает, а о плате сговоримся, она вам будет посильной». И, прищелкнув языком, Лейхтентрагер припустил коня.

Эйцен, поспешая следом, подумал, что по Божьей воле все устроилось замечательно; правда, он надеялся на рекомендательное письмо от аугсбургской тетушки к доктору Меланхтону и на то, что доктор поможет найти жилье и стол, особенно если Эйцен запишется в его ученики, однако все получилось даже еще лучше, ибо знаменитого учителя и друга самого Лютера, вероятно, и без того осаждает множество молодых людей, возможно, даже более умных, чем Паулус фон Эйцен из Гамбурга, хотя наверняка не таких усердных. И все-таки, размышлял он с тревогой, и все-таки…