Агасфер. Чужое лицо - [45]

– Вы поняли вопрос, Петровских? Я спрашивал: у вас есть доводы в ваше оправдание? Я не просил вас оценивать компетенцию и намерения суда!

Петрован снова начал говорить о несправедливости, о других бунтовщиках, которых он мог бы и назвать, между прочим! Капитан прихлопнул ладонью по столу и открыл было рот, однако в это мгновение из публики раздался звонкий женский голос:

– Петрован, ты что – закон каторги забыл? Назовешь подельщиков – только до трюма и доживешь!

Капитан обернулся к публике, ища глазами говорившую. А она и не пряталась – это была Сонька Золотая Ручка. Пользуясь возникшим замешательством, она закончила:

– Ты совсем дурак, Петрован, если не понимаешь, что перед тобой комедь играют! Нет таких законов, чтобы на корабле судить и приговоры выносить! У караула-то и ружья холостыми патронами заряжены! Попугают, чтобы ты товарищей назвал – а в трюме первый же встречный арестант тебе перо в бок вставит! Дурак!

– Арестанты, молчать! Иначе я прикажу очистить палубу!

Сонька спокойно села на свое место.

Помолчав, капитан закончил:

– Подсудимый Петровских, за подготовку бунта на корабле суд приговаривает вас к смертной казни через расстрел! Отец Викентий, исповедуйте осужденного и приготовьте его к переходу в мир иной! Боцман, доску!

Вдохновленный Сонькиным напутствием, Петрован отмахнулся от священника:

– Где ты раньше-то был, долгогривый?

Боцман с матросом вынесли на палубу широкую длинную доску. Выдвинули ее на треть за борт судна. Закрепив второй конец доски на палубе, боцман молча отступил в сторону.

– Караул! Привести приговор в исполнение! – скомандовал капитан.

Четверо матросов передернули затворы винтовок с примкнутыми штыками. Разводящий взял Петрована за локоть и подтолкнул к доске.

– Шпектаклю, значит, играете? – захихикал Петрован, ища глазами в кучке арестантов Соньку. – Ну, валяйте, играйте!

Чтобы не свалиться с доски, он добрался до ее конца на четвереньках. И только там осторожно выпрямился, балансируя скованными руками, и повернулся лицом к расстрельной команде.

– Пли! – скомандовал разводящий.

Треск четырех выстрелов слился в один. Петрован все еще улыбался, удивленно глядя на свою грудь, на которой быстро расплывалось алое пятно. И только потом, дико заорав, взмахнул звякнувшими кандалами и исчез за бортом.

Двое матросов, бросив винтовки, тоже кинулись к борту: их рвало. Вторая пара матросов удивленно рассматривали затворы, словно бы не ожидали они от своего оружия такого вероломства: в голосе Соньки звучала такая убежденность в комедийности ситуации, что и они поверили в то, что патроны им выданы холостые…

Боцман свистком вызвал на палубу кузнецов с подручными – расковывать «зрителей». Нескольких арестантов так трясло, что кузнецы не решились на расковку, опасаясь размозжить тяжелыми молотами голени дрожащих ног.

Капитан, собрав со стола бумаги, направился к себе в каюту, мимоходом кивнув старпому. Там он швырнул бумаги на письменный стол, достал бутылку ямайского рома. Вынул было из шкафчика стопки, и тут же заменил их чайными стаканами. Выпили сразу по половинке. Винокуров, отдышавшись от непривычной дозы, высыпал прямо на стол пригоршню орехов на закуску – обычно орехами он угощал старого попугая, доставшегося ему в наследство вместе с кораблем. Птица протестующе заорала, захлопала крыльями.

Капитан, не обращая на попугая внимания, сразу налил по второму, но пить не стал, тяжело сел на кровать, кивнул старпому на кресло:

– Ну-с, Юрий Петрович? Что скажете о содеянном нами? Жалеете, поди, что согласились участвовать?

Промыслов неопределенно пожал плечами:

– Что сделано, то сделано…

– А то можете рапорт написать – мне мичман Соловьев свой рапорт до суда принес. Можете полюбопытствовать – на столе лежит! Так что образец – перед вами, если что…

Промыслов шагнул к столу, нашел бумагу, прочел и бросил обратно.

– Мальчишка! – буркнул он. – Второй год в море, а туда же: «совесть не позволяет мне, к сожалению, продолжать морскую службу под началом капитана, запятнавшего честь мундира русского морского офицера убийством беззащитного человека». Ну и спишите его на берег, Сергей Фаддеич, этого мичмана с совестью институтки! Сам-то, небось, от этих «беззащитных» людей шарахается, как черт от ладана! Хотел бы я посмотреть на мичмана Соловьева, если бы озверевшие арестанты вырвались из трюма и стали потрошить экипаж!

– А ведь вы, батенька, не первый рейс в должности старпома совершаете, – вдруг вспомнил Винокуров. – Стало быть, и с арестантами не первый год знакомы. Скажите-ка мне по совести, Юрий Петрович… Только честно: насколько реальна была опасность бунта и попытка захвата корабля? Может, просто похорохорились друг перед другом эти ваши «иваны»? Помечтали, так сказать, а как до дела дошло бы – хвосты бы поджали, а? А я, старый мерин, панику сыграл, приказал расстрелять человека – даже не главного зачинщика, как я понимаю. А?

– Предположения строить – дело неблагодарное, – невесело хмыкнул Промыслов. – Мальчишкою помню, в имении с родителями жил еще – поймали деревенские мужики где-то в лесу медвежонка. Крохотный такой, умилительный – чуть поболее кошки! Ну и преподнесли хозяйским детям, как водится. Сколько наше семейство возилось с медвежонком, из соски первое время выкармливали. В постель на ночь брали. Подрос маленько – штукам всяким выучили: кувыркаться, на деревья за куклами лазить по команде. Как собачонка – бегал за всеми, ботинок старый приносил – поиграть с ним, значит, просил. Вырос потом, конечно. Мы, мальчишки, бороться стали его учить – как в цирке показывали. Говорили нам умные люди: зверь опасен, отдайте от греха в зоосад! А мы всей семьей возмущаемся: ну как можно отдать такого Мишуню, которого из соски выкармливали? Должен же он, дескать, добро людское помнить…