Африканские игры - [27]

Я тут же возразил, что табак — это лишнее; что соль можно добывать из морской воды, а вот для разведения огня нужно взять в дорогу какой-то инструмент, лучше всего — зажигательное стекло.

Мысль о зажигательном стекле ему, кажется, понравилось. Но табак он считал даже более необходимым, чем пища.

— Соль тоже так просто не добудешь. Конечно, между утесами соли сколько угодно. Однако к берегу можно подойти далеко не везде. Повсюду могучие горы обрываются вертикально в море, а раскаленные камни имеют такие острые грани, что твоя обувка быстро превратится в лохмотья. Там ведь не найдешь, как здесь, проезжих дорог.

Эти замечания — после всего, что днем говорил мне Гупиль, — были для меня как бальзам на душу, и я тотчас постарался уточнить: вообще ли там нет нормальных дорог или мой собеседник сам видел, как в каком-то месте дорога заканчивается тупиком. Моя настойчивость удивила его меньше, чем я опасался; он начал подробно отвечать на вопрос и рассказал мне еще и о других, не менее странных вещах.

14

— Ты не думай, что придешь там к столбу, на котором написано: «Здесь дорога кончается». Дороги там, конечно, тоже есть, а в Бель-Аббесе[16] даже имеются автомобили и электрический свет, как в Париже. Но существуют местности, совсем недалеко оттуда, где дороги становятся все хуже и хуже, а потом их и вообще больше нет. Я тоже раньше часто думал, как было бы здорово очутиться в месте без дорог: мне казалось, это как когда ты ребенком прячешься в зарослях бузины… Ты бежишь на самый край света — но, в конечном счете, приходишь к выводу, что везде уже кто-то побывал.

Было и в моей жизни время, когда я много ходил пешком, каждый вечер устраивался на ночлег под новым кустом или в новом сарае. У моих родителей — в западной части этой страны — было маленькое садовое хозяйство, хорошее семейное дело, и я тоже им помогал, когда возвращался из школы. А еще мы заботились о кладбищенских насаждениях; я в основном занимался могилами.

Поначалу это доставляло мне удовольствие; работа садовника особенная: ты много времени проводишь в одиночестве и можешь предаваться своим мыслям. На кладбищах масса птиц: дрозды, малиновки, даже соловьи, которые устраивают гнезда в живых изгородях и на туях.

Потом вдруг настроение мое изменилось: появилось беспокойное и странное чувство, будто, оставаясь при своих живых изгородях и клумбах, я что-то упускаю, а что именно — трудно сказать. В ту пору я многое пересаживал: мне казалось, цветы и деревья располагаются не там, где нужно. Растения быстро замечают такое — и уже не растут, как обычно, не доставляют тебе настоящую радость.

В то время я водился с типами, которые носят короткие штаны и береты и распевают старинные песни ландскнехтов — это скучные парни, как из паноптикума. Потом я начал выпивать и проводить ночи с молодыми торговцами в маленьких задних комнатах ресторанов, где за бутылку плохого вина с тебя дерут три марки, зато ты можешь хватать за грудь официанток. Не знаю почему, но на душе у меня становилось все муторней. Наконец, в одно прекрасное утро я перебросил через кладбищенскую стену заступ и садовые ножницы и пустился в путь, куда глаза глядят.

Странствуя, я время от времени заглядывал к какому-нибудь садовнику и спрашивал, не найдется ли для меня работы. Потом перекапывал землю, заботился о деревьях и теплицах — но лишь до тех пор, пока в кармане у меня не заводилось нескольких марок. Иногда мне вообще никакой работы не предлагали, зато подкидывали малость деньжат на пропитание — меня и это устраивало.

Однажды я пересек границу, сам того не заметив, поскольку у нас в Эльзасе дети сызмальства учатся говорить на обоих языках. Я взял себе новое имя, назвавшись Бенуа, Шарлем Бенуа — это имя попалось мне на старом спичечном коробке. Я присвоил его, потому что оно мне понравилось.

В первое время у меня часто случались неприятности с жандармами: свободный человек для них что красная тряпка. Поэтому я опять стал работать, на сей раз у аптекаря, для которого собирал дубовый мох. Этот мох используется в парфюмерии. Заработав двадцать франков, я спрятал деньги за подкладку пиджака и зашагал по проселочным дорогам на юг. Как правило, я под вечер намеренно попадался на глаза какому-нибудь жандарму в треуголке. Он задерживал меня и отправлял в кутузку, а там я частенько находил подобных мне перелетных птиц. Я спокойно выхлебывал свой супчик, натягивал на голову одеяло и ждал, пока снова не взойдет солнце.

В первой половине следующего дня задержанных бродяг ведут к мировому судье, так уж положено. Я всегда вежливо выслушивал судью, пока он не заканчивал свою проповедь. Когда же он собирался произнести приговор — восемь суток ареста за бродяжничество, — я спокойно извлекал из-за подкладки пиджака свой золотой и показывал его. Золото — волшебное средство; глупец, кто над этим смеется. В зале всегда возникало волнение, словно в театре, собравшиеся взирали на меня чуть не с умилением, а жандарм в треуголке получал причитающийся ему нагоняй: «У этого месье есть законные средства к существованию; месье вправе идти, куда ему заблагорассудится».