Афонин крест - [13]
Конюх Нагуман Садыков наелся дохлой конины тоже не от добра. И хоть не умер, а больше месяца мается брюхом, и никакие лекарства не могут унять хворь.
А солнце, ослепительно яркое, хоть и холодное, властно призывало к жизни. И враз всякое тряпье, предмет самых больших забот и признак неподдельного богатства семьи, потеряло цену. Бабы, у которых в сундуках по пятнадцать годов лежало нетронутым свадебное приданое, вытаскивали на свет и подвенечные платья, и плетеные скатерти, и простыни, подбитые покупными кружевами, старинную выходную обувь — все переправляли на базар.
Афоня тоже с опаской приглядывался и к своим запасам, и к обманчивому солнышку, и к ребятишкам. Не все из прежних приходили к нему в сторожку. Спрашивал про них у других и получал один ответ:
— Дома сидят.
Не утерпел Афоня, стал заглядывать в дома под разным предлогом: понял — отощал его маленький народ, потерял всякий интерес к улице. Стряпать Афоня не перестал, но теперь ходил с гостинцами только в те дома, где совсем было худо.
Но видел и то, как обмяк снег, примечал днем ручейки, пробивавшие себе дорогу в наезженных колеях, знал: весна совсем близко. Отправляясь в свои недалекие походы, все чаще присаживался где-нибудь на скамеечке, не в силах без роздыха преодолеть все расстояние.
И вдруг прилетели грачи, и сами известили об этом. Афоня вышел из своей караулки, с прищуром вгляделся: на голых березах, поодиночке подступающих к огородам, чернели долгожданные посланцы тепла.
— Ну, вот она и пришла, весна-то…
А у самого шибко колотилось сердце, с болью наполняя грудь радостью, что зима миновала и дорогая его рать, которая сейчас весело шмыгала носами и утирала рукавами сопли, пережила ее стойко, как и подобает настоящим мужчинам.
— Что там у вас, Петрусь, дома? Все еще с мамкой мерзнете?
— Нет, уже тепло! — весело откликался тот.
Видел Афоня и то, что за эту зиму дружки его не просто выросли, а немножко постарели. И думал, что только после этой зимы они если не умом постигнут, то сердцем почуют, какая трудная бывает жизнь, каким сильным надо быть, чтобы устоять в ней в лихую годину.
Едва спустило снег, Афоня, прихватив свою суковатую палку, пошел в березовую рощу. Встретило его высокое солнце. Потемневшая прошлогодняя листва, придавленная к земле мокром, припахивала теплой прелью. Нагие еще березы стояли тихие, но уже отсвечивали в ярком свете влажной испаринкой, выступившей на сучьях и ветвях перед пробуждением. Роща просматривалась от края до края, и Афоня без труда отыскал темные холмики в самой ее глубине. Подошел. И удивился, как много прибавилось зимой к первым. Как и Афоня, удивленно глядел на могилы вынырнувший на свет молодой подснежник.
Казалось, обо всем в Купавиной знал Афоня, умел и мелочи разглядеть в мирской суете, а вот когда хоронили в березовой роще, не видел, — будто прятали людей. И сколько еще положит сюда война?..
8.
Афоня собирал ребятню в первый поход. Уговор состоялся еще накануне, а так как в школе был выходной, малышня затабунилась возле сторожки с самого утра. Афоня не торопился. Проверял — ладно ли наточен топор, одеваясь, тщательно одернулся и подпоясался покрепче. И только тогда, заткнув топор за пояс, торжественно разрешил:
— Айда теперя.
Шествие направилось в березовую рощу. Только повел Афоня ребят не привычным путем — через поворот у бани, а сразу от магазина между домов и огородов, чтобы, минуя безродное кладбище, выйти на дальний край рощи. Ребятишки, радуясь теплу, весело шумели, забегали вперед, затевали возню.
Роща начинала пробуждаться. Еще прозрачные, березы уже затяжелели почками, кое-где, едва приметно, проклевывался лист, и дыхание молодой жизни поило воздух пьянящей бодростью. Афоня остановился. Долго присматривался к деревьям. Ребятишки затихли, готовые выполнить любой его приказ.
— Давайте-ка, молодцы, ладить соломинки. Ищите прошлогодние стебельки, пустые внутрях, они самые что ни на есть подходящие.
И шагнул к большой березе, изогнувшейся от комля. Поглядел на нее не то ласково, не то виновато:
— Ну, родимая…
И ударил топором коротко и сильно, так что дрогнули ветви от самого низа до верхушки. В минуту сделал в стволе глубокую лунку, поднял с земли свежую щепку, ловко выкинул ею оставшуюся в лунке древесную крошку вместе с первыми каплями прозрачной влаги. Призвал:
— Налетай, которые смелые!
Возле свежего надруба тотчас запыхтели, зачмокали губами первые счастливцы. Не мешкая, Афоня сделал такую же лунку на соседней березе. Предупредил:
— Долго не пейте. Меняйтесь почаще. А то простудитесь.
Березовка! И в добрые годы пора буйного березового сока приходила праздником не только для детворы. От хворей избавляла березовка, молодила, веселила людей. Ни у кого не было сомнения в ее чудодейственности, а, может, сама чистая вера в ее целебность и помогала одолеть недуги и усталость.
Ребятишки надолго припадали к лункам, опьяненные сладким питьем, распрямлялись, отходили в сторону осчастливленные, а там уже вскрикивала, пищала и хохотала куча мала. Истратив силы, снова бежали к березам…
Афоня сидел в сторонке на пеньке и не вмешивался в ребячье пиршество. Притихший, он вслушивался в еле уловимый шепоток берез, вдыхал запах пробивающейся травяной зелени и не мог остановить собственных дум.
