Афон - [10]
. (См. о св. Ниле в очерке “Монастырская жизнь”). — Афон вообще как бы не любит исключительности. Афонцы очень осторожно и сдержанно относятся, например, к визионерству. Их идеал — малозаметная, “невыдающаяся” жизнь в Боге и свете, настолько скромная, что точно бы она отклоняет от себя все сильно действующее на воображение: чудеса, видения, нетленность мощей. В этом отношении Афон живет более для себя, “внутри”, потаенно — Прим. Б.З.). — А это, — сказал о. X., указывая на железные кресты, какие-то подобия клещей и поясов, на металлические кольчуги, — это все находили на некоторых из наших братии, когда они умирали…
Я попробовал один крест, другой… Они тяжелы. Есть весом до тридцати фунтов.
Железные пояса напомнили музей пыток.
— Видите, — продолжал мой вожатый, — и глаза его наполнились зеленовато-золотистым блеском, — живешь рядом со старичком, каждый день видишься на службах, а того не подозреваешь, что у него под рубашкой, на голое тело такая штучка надета… — и он почти ласково погладил заржавленную кольчугу.
— Вот они где, старички-то наши!
Да, подумать о такой “рубашке”… “О. X., да на вас-то самом не надета ли вот этакая?” Но я все-таки не спросил: бесполезно. Не ответил бы, правды бы не сказал.
Мы поднялись с ним опять наверх. Он мне много рассказывал. Святой, чьим именем его в монашестве назвали, был римский воин. Нашему о. X. как бы передался воинственный дух патрона. С пылающими глазами он передавал о своей борьбе с имяславцами (В годы перед великой войной русский Афон пережил тяжелую внутреннюю драму. Часть монахов объявила себя имяславцами, то есть исповедала учение, по которому в самом имени, в самом слове Иисус Христос уже присутствует Божество. Борьба между несогласными приняла очень острые формы. Дело доходило до насилий. Решен спор был мерами Правительствующего Синода: имяславцев “вывезли” с Афона. Горечь, как бы печаль всей этой истории и до сих пор сохранилась на Св. Горе — Прим. Б.З.). Не менее страстно осуждал чувственный оттенок католического поклонения Спасителю, культ сердца, стигматы [17] и т. п.
— Нет, по-нашему, по-афонскому, это прелесть… это не настоящий аскетизм. Это прелесть.
“Прелесть” на старинном языке значит “прельщение”, “обольщение” — вообще нечто ложное.
В дальнейшем я уверился, что афонское монашество представляет действительно особый духовный тип — это спиритуальность прохладна я и разреженная, очень здоровая и крепкая, и весьма далекая от эротики (как бы тонко последняя ни была сублимирована). С несочувствием (отрицание стигматов) относятся афонцы и к св. Франциску Ассизскому [18].
У входа на террасу, ведшую на “фондарик”, я вновь залюбовался жасмином. Нежные, бело-златистые его цветы были полны влажного серебра. Жасмин — Россия, детство, “мама” — то, чего не будет никогда.
О. X. заметил мое восхищение и сорвал букетик.
— Мы не против этого, мы тоже цветы любим, Божье творение… Не думайте, что мы природой не любуемся.
И стал показывать мне султанку, похожую на лавр, почтительно трогал рукою ствол черно-величественного кипариса.
Несколько бледных жасминов Андреевского скита я и поныне храню — засушенными в книге.
Я ходил еще раз в Карею. Хотелось увидеть древний ее собор и греческие фрески.
Ни то, ни другое не обмануло. Собор, пятнадцатого века [19], невелик, несколько сумрачен, полон тусклого золота, удивительной резьбы, тонкой чеканной работы на иконостасе. Из глубокого купола спускается на цепочках “хорос” — металлический круг изящной выделки, необходимое украшение всех греческих соборов на Афоне.
Карейский собор считается первоклассным памятником греческой живописи. Его расписывал знаменитый Панселин [20], глава так называемой “македонской” школы. Фрески Панселина — XVI века. Они монументальны, очень крепки, несколько суровы. К сожалению, их подновляли.
Более полное понятие о Панселине получил я позже, в небольшом греческом монастыре Пантократоре, где есть совершенно нетронутые его работы. Во фресках же Карейского Собора, при всех огромных их достоинствах, почуялся мне некий холодок.
Все тот же словоохотливый фондаричный провожал меня из Андреевского скита. Мы направлялись теперь в монастырь св. Пантелеймона. Игумен “благословил” гостинника проводить меня в гору до “железного креста”, где расходятся тропинки, и одна из них ведет в Пантелеймонов монастырь.
Мы поднимались при редеющем тумане.
Спутник рассказывал мне о скитском хозяйстве, об “оках” [21] масла (такая мера), о сене, о “мулашках” и многом другом. Мы благожелательно расстались с ним в глухом горном месте, у железного креста, откуда начинался уже спуск к западному побережью полуострова.
Теперь я шел один. Чудесные каштаны, дубы, ясени покойным, ровным строем приближались, удалялись, молчаливо окружая меня. Дорожка была еще влажна, и не так камениста, как в других местах. Погода менялась. Что-то в небе текло, путалось по-новому, туман расплывался и не показалось удивительным, когда вдруг, золотыми пятнами, сквозь густую листву каштанов легло на сырую землю милое солнце. Началась его победа. Чем далее я шел, тем больше тишина священных лесов озарялась светом. Ложочки начали дымиться. Из непроходимой глубины нежно, музыкально, для нашего слуха всегда слегка заунывно, закуковала афонская кукушка.
