Афинские убийства, или Пещера идей - [48]

– О, ты не поверишь, но эта девушка мне очень помогла!

– Конечно, поверю.

Гераклес, казалось, удивился, когда осознал подозрения Диагора.

– Бога ради, это не то, о чем ты подумал, любезный Диагор… Позволь рассказать тебе, что случилось вчера вечером, когда я вернулся домой, удовлетворительно завершив всю мою работу…

Сияющие сандалии Селены уже перенесли богиню за половину небесного свода, вспахиваемого ею каждую ночь, когда Гераклес вернулся домой и вошел в знакомую темноту своего сада под сень древесных листьев, посеребренных холодными лунными струями, которые тихо покачивались, не нарушая легкого сна закоченевших от холода пташек, дремавших на тяжелых ветвях, сбившись в тесных гнездах…[66]

И тут он заметил ее: тень, стоявшую среди деревьев, рельефно выкованную луной. Он резко остановился и пожалел, что не имеет привычки (при его профессии иногда это просто необходимо) носить нож под плащом.

Но силуэт не шевелился, стоял темной пирамидой с широким неподвижным основанием и круглой вершиной, украшенной расшитыми блестящим серым светом волосами.

– Кто это? – спросил он.

– Я.

Голос юноши, возможно, эфеба. Но эта интонация… Он уже слышал ее, в этом он был уверен. Силуэт шагнул к нему.

– Кто это «я»?

– Я.

– Кого ты ищешь?

– Тебя.

– Подойди поближе, чтобы я мог тебя разглядеть.

– Нет.

Ему стало не по себе: казалось, незнакомец боялся и одновременно не боялся; что он был опасным и в то же время – нет. Он тут же подумал, что такие противоречия свойственны женщине. Но… кто? Краем глаза он заметил, что по улице приближалась горстка факелов; люди нескладно пели. Возможно, это уцелевшие после последних ленейских процессий: иногда они возвращались домой, заразившись услышанными или пропетыми во время церемонии песнями, подгоняемые неподвластной разуму волей вина.

– Я тебя знаю?

– Да. Нет, – ответил силуэт.

Как это ни странно, именно этот загадочный ответ открыл ему, кто она.

– Ясинтра?

Силуэт чуть замешкался с ответом. Факелы действительно приближались, но за это время, казалось, не сдвинулись с места.

– Да.

– Что тебе нужно?

– Помощь.

Гераклес решил подойти поближе, и его правая нога сделала шаг. Пение сверчков стихло. Пламя факелов двигалось вяло, как тяжелые занавеси, колышимые трясущейся старческой рукой. Левая нога Гераклеса шагнула на еще один элейский отрезок. Снова запели сверчки. Огоньки факелов изменили форму так же неуловимо, как меняются облака. Гераклес поднял правую ногу. Сверчки умолкли. Огни вздыбились и застыли. Нога опустилась. Исчезли все звуки. Пламя не двигалось. Нога застыла на траве…[67]

Диагору казалось, что он слушает Гераклеса уже целую вечность.

– Я предложил ей свое гостеприимство и пообещал помочь, – пояснял Гераклес. – Она напугана, потому что недавно ей угрожали, и не знала, к кому обратиться: наши законы не благоволят к женщинам ее профессии, ты же знаешь.

– Но кто ей угрожал?

– Те же, кто угрожал ей до нашего с ней разговора, поэтому она от нас бежала. Но терпение, я все тебе объясню. Думаю, у нас есть немного времени, потому что теперь нам остается лишь ждать новостей… Ах, эти последние мгновения в разгадке тайн особенно отрадны для меня! Хочешь чашу чистого вина?

– Сейчас хочу, – пробормотал Диагор.

Когда Понсика удалилась, оставив на ограде террасы тяжелый поднос с двумя чашами и кратером неразбавленного вина, Гераклес произнес:

– Слушай и не перебивай, Диагор: если я буду отвлекаться, объяснения затянутся.

И он начал рассказ, медленно и тяжконого передвигаясь с одного конца террасы на другой, направляясь то к стенам, то к сверкающему саду, словно репетируя речь для Народного собрания. Его тучные руки охватывали слова медлительными жестами.[68]

Трамах, Анфис и Эвний знакомятся с Менехмом. Когда? Где? Неизвестно, но это и неважно. Ясно, что Менехм предлагает им позировать для своих статуй и играть в театральных представлениях. Но, кроме того, он влюбляется в них и приглашает их участвовать в распутных вечеринках с другими эфебами.[69] Однако, он оказывает больше знаков внимания Анфису, чем двум другим юношам. Они начинают ревновать, и Трамах угрожает Менехму все рассказать, если скульптор не будет уделять одинаковое внимание всем троим.[70] Менехм напуган, он устраивает свидание с Трамахом в лесу. Трамах притворяется, что идет на охоту, но на самом деле отправляется в условленное место и спорит со скульптором. Тот, то ли по заранее обдуманному плану, то ли в порыве умопомрачения избивает его до смерти или до потери сознания и оставляет тело на растерзание зверям. Узнав об этом, Анфис и Эвний пугаются и однажды ночью требуют у Менехма объяснений. Менехм бесстрастно признается в преступлении, возможно, для того, чтобы запугать их, и Анфис решает бежать из Афин под предлогом службы в армии. Эвний, который не может вырваться из власти Менехма, пугается и хочет его выдать, но скульптор убивает и его. Все происходит на глазах у Анфиса. Тогда Менехм решает жестоко исколоть труп Эвния ножом, а потом обливает его вином и переодевает в женскую одежду, чтобы все думали, что это просто сумасшедшая выходка пьяного подростка.[71] Вот и все.