Афина Паллада - [41]

Он сложился стройным, поджарым, мускулистым. Исходил тысячи чабанских верст, познал мудрость и терпение горцев-пастухов.

Средняя Азия навсегда осталась в его сердце: там кончилось детство, там могила отца. Там республика наградила его часами.

Он подвязывал плети винограда, когда младший брат, Сафар, влетел во двор со школьной сумкой и закричал на всю округу:

— Эй, кавказские люди! Можете ехать на родину — есть постановление правительства!

Тогда Саид впервые заплакал на людях. Грудь вздрагивала, словно в клетке бился связанный орел. Вспомнились землянки, горькие из трав лепешки, испеченные в золе, лепешки, из-за которых дрались до крови…

Стыдясь слез, закрыл лицо руками, ушел в сарай. Оттуда, отхлопываясь, выскочил мотоцикл — на бешеной скорости Саид умчался в степь.

Через несколько дней Саид продолжал подвязывать виноград, решив, как и многие, остаться в Киргизии. Он ходил в школу рабочей молодежи и мечтал об институте. Старики уговаривали его:

— Что тебе здешние отары и большие заработки? Дома горсть земли вкуснее пшеничной лепешки на чужбине. А вода там какая — нарзан! Богатырь-вода. Семь жизней в ней!

— Везде Советский Союз, — отвечал чабан.

Братья загорелись от предстоящего путешествия по железной дороге и морю. Дед Мухадин и мать, конечно, захотели вернуться.

Улучив минуту, когда Саид был один, к нему подошла мать. Он насторожился от ее взгляда: никогда не видел такой глубокой тоски. Мать положила черную, изуродованную работой руку на светлые волосы сына. Встал, будто поправить скатерть на столе. Отвел зеленоватые глаза.

Он разговаривал с ней только о хозяйстве. Говорил сдержанно, без улыбки, подчас жестко, окриками, если она в чем-нибудь оплошает. Сын вел себя с матерью так, словно впереди у них тысячи лет жизни и он еще успеет сказать ей о своей любви, обнимет, утешит и пошлет отдыхать в горный санаторий. Это когда-нибудь. А пока она таскала снопы, била масло, резала кизяк, всех обстирывала, прихватывая в работе часть ночи.

— Мухадин просится умереть дома.

— Ну, поедем, что ли, — уступил джигит.

И обнял бы ее, да дети вошли — нельзя, надо быть сдержанным. Он никогда не видел, чтобы отец обнимал мать… Суровы кавказские горы!

Второй раз переплывали море, но видели впервые: тогда из трюмов не выпускали.

Море пенилось барашками.

— Барашками? — изумился чабан, услыхав родное слово.

И видел белорунных ягнят, идущих нескончаемой отарой к синему горизонту.

Потом волны горами обрушивались на палубу. В загонах жалобно мычали коровы, блеяли козлы. Сам Саид вез только двух щенков, которые пока умещались на ладони, а вырастут грозными отарными псами.

На травянистых просторах Ставрополья спали Синие и Белые горы. Смотрит на них Саид — и сладкая тоска по Памиру трогает его сердце. Подолгу смотрит на облака, плывущие на восток. Ночами ищет созвездия, видимые и там и здесь.

Родина его раздвинулась. Горцы вернулись домой, оставив в далеких краях новых родственников, друзей и могилы. Степи и горы Киргизии тоже стали родными.

На Кавказе пришлось работать с другими овцами — мериносовыми. Теперь чабан сдавал не каракуль, а шерсть. И когда видел людей, одетых в яркие шерстяные одежды, гордился: на платках и свитерах пылали цветы кавказских лазоревых балок, где он водил отары.

Его по-прежнему ценили, посылали на выставку, писали о нем в газетах. Были, конечно, и неприятности на работе. Мелкие, досадные. Вырастил отару валухов — бараны, как моржи. Пригнал сдавать — не принимают. Мясокомбинат загружен. Из дальних районов все прибывали новые гурты, эшелоны скота. Пока сдал, потерял несколько тонн первоклассного мяса: овцы похудели. Но, в общем, работой на родине он доволен…

Давно погас огонь в яме горца-кузнеца. Вырезанный в лесу посох Саида заветрил, подсох. Чабан посмотрел на вершины. Там бежали бронзовые от солнца облака, сияли пики и холодно синела Вселенная — беспредельностью мечты, дерзаний, пространств.

Саид попрощался, поставил на плечо сапетку с кизилом, зашагал по узкой тропинке, пробитой овцами. Обернувшись, крикнул Секки:

— Приезжайте на Черные земли, в совхоз «Новая жизнь», работа найдется!

— Приедем! — Сиреневые глаза затуманились. Подошел вечер, разлука.

А чабана уже потянуло к ярлыге, к Вселенной — она виднее ночью, когда лежишь на сладковатом сене в степи и смотришь на Млечный Путь — молоко, пролитое Юноной при кормлении Геракла. Тогда вспоминаются стихи Лермонтова — любимые стихи Саида.

Порой чабану не хватает самого необходимого. Давит одиночество. Степь дымится пыльными буранами. Змеи за день нависают гирляндами над дверями чабанского домика — и надо пускать в ход ярлыгу. На голове древняя бурая шляпа. В руках палка — главный инструмент…

Пусть. Но там, в степи, добывают золотое руно.

После отпуска Муратову дали маточную отару. Довольный чабан пошел телеграфировать братьям, комплектовать бригаду. Али с женой Разият уже работали один сезон с ним и ждали вызова снова. Сафар, городской шофер, тоже согласился пойти чабаном. Памирские щенки-овчарки давно выросли в звероподобных псов. Пока они на кошаре аварца Агаханова. Саид оседлал лошадь и к вечеру привел свою четвероногую стражу.