Афина Паллада - [41]
Он сложился стройным, поджарым, мускулистым. Исходил тысячи чабанских верст, познал мудрость и терпение горцев-пастухов.
Средняя Азия навсегда осталась в его сердце: там кончилось детство, там могила отца. Там республика наградила его часами.
Он подвязывал плети винограда, когда младший брат, Сафар, влетел во двор со школьной сумкой и закричал на всю округу:
— Эй, кавказские люди! Можете ехать на родину — есть постановление правительства!
Тогда Саид впервые заплакал на людях. Грудь вздрагивала, словно в клетке бился связанный орел. Вспомнились землянки, горькие из трав лепешки, испеченные в золе, лепешки, из-за которых дрались до крови…
Стыдясь слез, закрыл лицо руками, ушел в сарай. Оттуда, отхлопываясь, выскочил мотоцикл — на бешеной скорости Саид умчался в степь.
Через несколько дней Саид продолжал подвязывать виноград, решив, как и многие, остаться в Киргизии. Он ходил в школу рабочей молодежи и мечтал об институте. Старики уговаривали его:
— Что тебе здешние отары и большие заработки? Дома горсть земли вкуснее пшеничной лепешки на чужбине. А вода там какая — нарзан! Богатырь-вода. Семь жизней в ней!
— Везде Советский Союз, — отвечал чабан.
Братья загорелись от предстоящего путешествия по железной дороге и морю. Дед Мухадин и мать, конечно, захотели вернуться.
Улучив минуту, когда Саид был один, к нему подошла мать. Он насторожился от ее взгляда: никогда не видел такой глубокой тоски. Мать положила черную, изуродованную работой руку на светлые волосы сына. Встал, будто поправить скатерть на столе. Отвел зеленоватые глаза.
Он разговаривал с ней только о хозяйстве. Говорил сдержанно, без улыбки, подчас жестко, окриками, если она в чем-нибудь оплошает. Сын вел себя с матерью так, словно впереди у них тысячи лет жизни и он еще успеет сказать ей о своей любви, обнимет, утешит и пошлет отдыхать в горный санаторий. Это когда-нибудь. А пока она таскала снопы, била масло, резала кизяк, всех обстирывала, прихватывая в работе часть ночи.
— Мухадин просится умереть дома.
— Ну, поедем, что ли, — уступил джигит.
И обнял бы ее, да дети вошли — нельзя, надо быть сдержанным. Он никогда не видел, чтобы отец обнимал мать… Суровы кавказские горы!
Второй раз переплывали море, но видели впервые: тогда из трюмов не выпускали.
Море пенилось барашками.
— Барашками? — изумился чабан, услыхав родное слово.
И видел белорунных ягнят, идущих нескончаемой отарой к синему горизонту.
Потом волны горами обрушивались на палубу. В загонах жалобно мычали коровы, блеяли козлы. Сам Саид вез только двух щенков, которые пока умещались на ладони, а вырастут грозными отарными псами.
На травянистых просторах Ставрополья спали Синие и Белые горы. Смотрит на них Саид — и сладкая тоска по Памиру трогает его сердце. Подолгу смотрит на облака, плывущие на восток. Ночами ищет созвездия, видимые и там и здесь.
Родина его раздвинулась. Горцы вернулись домой, оставив в далеких краях новых родственников, друзей и могилы. Степи и горы Киргизии тоже стали родными.
На Кавказе пришлось работать с другими овцами — мериносовыми. Теперь чабан сдавал не каракуль, а шерсть. И когда видел людей, одетых в яркие шерстяные одежды, гордился: на платках и свитерах пылали цветы кавказских лазоревых балок, где он водил отары.
Его по-прежнему ценили, посылали на выставку, писали о нем в газетах. Были, конечно, и неприятности на работе. Мелкие, досадные. Вырастил отару валухов — бараны, как моржи. Пригнал сдавать — не принимают. Мясокомбинат загружен. Из дальних районов все прибывали новые гурты, эшелоны скота. Пока сдал, потерял несколько тонн первоклассного мяса: овцы похудели. Но, в общем, работой на родине он доволен…
Давно погас огонь в яме горца-кузнеца. Вырезанный в лесу посох Саида заветрил, подсох. Чабан посмотрел на вершины. Там бежали бронзовые от солнца облака, сияли пики и холодно синела Вселенная — беспредельностью мечты, дерзаний, пространств.
Саид попрощался, поставил на плечо сапетку с кизилом, зашагал по узкой тропинке, пробитой овцами. Обернувшись, крикнул Секки:
— Приезжайте на Черные земли, в совхоз «Новая жизнь», работа найдется!
— Приедем! — Сиреневые глаза затуманились. Подошел вечер, разлука.
А чабана уже потянуло к ярлыге, к Вселенной — она виднее ночью, когда лежишь на сладковатом сене в степи и смотришь на Млечный Путь — молоко, пролитое Юноной при кормлении Геракла. Тогда вспоминаются стихи Лермонтова — любимые стихи Саида.
Порой чабану не хватает самого необходимого. Давит одиночество. Степь дымится пыльными буранами. Змеи за день нависают гирляндами над дверями чабанского домика — и надо пускать в ход ярлыгу. На голове древняя бурая шляпа. В руках палка — главный инструмент…
Пусть. Но там, в степи, добывают золотое руно.
После отпуска Муратову дали маточную отару. Довольный чабан пошел телеграфировать братьям, комплектовать бригаду. Али с женой Разият уже работали один сезон с ним и ждали вызова снова. Сафар, городской шофер, тоже согласился пойти чабаном. Памирские щенки-овчарки давно выросли в звероподобных псов. Пока они на кошаре аварца Агаханова. Саид оседлал лошадь и к вечеру привел свою четвероногую стражу.
История братьев Есауловых, составляющая основу известного романа Андрея Губина «Молоко волчицы», олицетворяет собой судьбу терского казачества, с его появления на Северном Кавказе до наших дней.Роман глубоко гуманистичен, утверждает высокие социальные и нравственные идеалы нашего народа.Время действия романа начинается спустя столетие со дня заселения станицы — в лето господне тысяча девятьсот девятое, в кое припала юность наших героев, последних казаков буйного Терека и славной Кубани.Место действия уже указано, хотя точности ради его следовало бы очертить до крохотного пятачка сказочно прекрасной земли в Предгорном районе, из конца в конец которого всадник проедет за полдня, а пеший пройдет за день.
Художественный музей Индианаполиса является восьмым по величине энциклопедическим музеем Соединенных Штатов Америки. Его коллекция включает более чем 50000 произведений разных культур и эпох: от ритуальных китайских сосудов I тысячелетия до н. э. до полотен не импрессионистов и представителей понтавенской школы, таких как Поль Гоген, Эмиль Бернард, Поль Серюзье.Обложка: У. Хомер. «Строители лодок». Фрагмент.
В книге, содержащей рассказ о наиболее выдающихся зодчих начала XX в. и советского времени, чья жизнь и творчество свяэаны с Москвой, приводится ряд адресов, позволяющих пользоваться ей как путеводителем.Второй том двухтомника.
Флорентийская Галерея Академии была создана в XVIII веке при старейшей Академии изящных искусств. В музее можно увидеть такие шедевры Микеланджело Буонаротти, как "Давид" и "Рабы", а также обширное собрание ранней итальянской живописи, позволяющее представить, как зарождалось ренессансное искусство. Пройдя по залам Галереи, можно также почувствовать дух самого Возрождения, Раннего и Высокого. Кроме того, в ней выставляются работы маньеристов, творчество которых открывало новую эпоху в итальянском искусстве, наступившую вслед за Ренессансом, и академистов XIX века.Обложка: М.
Статья Владимира Кричевского (графический дизайнер, искусствовед) для журнала «Шрифт».
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Потрясающее открытие: скульпторы и архитекторы Древней Греции — современники Тициана и Микеланджело! Стилистический анализ дошедших до нас материальных свидетелей прошлого — произведений искусства, показывает столь многочисленные параллели в стилях разных эпох, что иначе, как хронологической ошибкой, объяснить их просто нельзя. И такое объяснение безупречно, ведь в отличие от хронологии, вспомогательной исторической дисциплины, искусство — отнюдь не вспомогательный вид деятельности людей.В книге, написанной в понятной и занимательной форме, использовано огромное количество иллюстраций (около 500), рассмотрены примеры человеческого творчества от первобытности до наших дней.