Афина Паллада - [33]

Эмилия Сергеенкас давно ушла из института, но деятельно вела переписку с моей женой, соболезнуя ей, хотя у жены был фактический муж. Часто Эмилия наведывалась и в институт. Гидрограф из нее не получился — ее взяли в райком комсомола. Как она качала головой, встречая меня! Содом и Гоморра не удостоились такой серы от господа бога! Она была вполне моральна и устойчива, как корабельный кнехт.

Приближался выпуск. Я уходил в практическое плавание. Аурелия провожала меня грустная. Я тоже не радовался. Дурное предчувствие томило нас.

И когда я увидел огни тропических островов, летающих рыб, звезды Южного Креста, тихоокеанские базары, как бы захватив еще страницы жизни Дюмона-Дюрвиля, Лаперуза и Кука, я не заметил никаких сокровищ. Получая визу, я подтвердил, что не живу «случайными связями», т. е. с Аурелией. И мир был пуст, ибо не было ее.

Предчувствие беды не обмануло нас. Аурелия перестала писать. Потом в Кейптаун — город капитанов — прислала короткую радиограмму. Вышла замуж за преподавателя. Это было морально.

Вернулся я из плавания неестественно веселый, болтливый, каждому встречному предлагал выпить.

Тяжким похмельем обернулось мое веселье.

Я защитил диплом и ушел на «Галилее» в длительное научное плаванье.

Тогда я сильно огорчил директора, моего руководителя. Научную работу я бросил. Папки с выписками и замыслами покрывались морской плесенью. Даже дисквалифицировался — в плаванье стал третьим штурманом, школу штурманскую я окончил. Бурно рос мой дневник. Я продолжал ей писать письма, но уже не отсылал. Потом и писать перестал. Настанет утро, когда мне некуда будет идти.

Все чаще я вспоминал дочь. Аккуратно высылал ей деньги и подарки — какой-нибудь негритянский меч из железного дерева, бусы из львиных зубов, раковины. Помню однажды, ей было года три, я возил ее на взморье. Ее голубые трусики были как два лепестка, на белокурой головке шевелился зеленый бант. Было очень жарко. Но она не плакала — папа знает, что делать!

Эта несокрушимая вера в папу!

Как презрительно смотрела она на шоколадного пса, шныряющего под ногами! Она до смерти боялась его, но рядом папа! Я внес ее в автобус и нечаянно ударил головой о потолок. Она поспешно заверила меня: «И совсем не больно!» А частые слезы быстро-быстро закапали по щечкам…

В Сингапуре я получил письмо. Аурелия писала, что очень счастлива, обеспокоена моей научной судьбой — ведь меня прочили в гении! Она предлагала мне быть друзьями, переписываться, навещать друг друга в праздники — ведь мы живем не в феодальном обществе.

Увы! Не в феодальном — я еще слишком пещерный человек! Во сне я еще срываюсь, как мои косматые предки, с деревьев и меня захлестывает большая вода…

Через три года мы встретились в альма-матер — она работала на кафедре. С волнением переступил я порог нового здания. Мы строили его на воскресниках и между пустых кирпичных стен с голубеющим небом вверху клялись в вечной любви.

Как она располнела! Белые волосы по моде перекрашены в пепельно-золотые.

Мы изобразили на лицах радость, но совсем не ту, что клокотала внутри нас. Говорили о незначительном — о сокровищах мира, приобретенных, увиденных, ожидаемых. Глаза же зацветали, как побережье весной. Качалась под ветром прожитого немеркнущая любовь. Несмотря на наше счастье, мы не разлюбили друг друга.

Из института пошли в пивной бар. Ян, бармен в тельняшке, приветствовал нас как супругов. Студентами мы приходили к нему выпить кружку черного пива. Аурелия не терпела черной икры, обожая красную. Ян любил говорить с ней, а когда она отворачивалась, восхищенно подмаргивал мне: «Какое у вас сокровище!»

Мы обманули бармена — вели себя как влюбленные, вспомнив слова и жесты молодости. Старик растроганно пригласил нас домой. Мы пообещали, зная, что не зайдем.

На улице мы продолжали идти как влюбленные. Легкий хмель кружил головы. Мы уже не думали: играем или всерьез. Прощаясь в квартале Старой Риги, она сказала, что напишет мне окончательное решение — моя жена наконец добилась развода.

Квартал был пуст, и мы поцеловались.

Письмо я получил в Танжере. Да, она согласна уйти от мужа, которого не любила, и жить со мной. Два дня я ходил, как шальной от счастья.

Нет, брат Ромео! И мы умеем махать нашими шпагами!

Пришла радиограмма: «Прости за письмо — оно недействительно». Уже бискайская волна хлестала нашу корму.

Я продолжал любить ее, глухо, скрытно, не помня и не думая о ней. Так в теле раненого ходит осколок, не делая вреда. Вдруг приблизится к сердцу, кольнет и отступит»…

Фонарик мой догорал. Занималась заря. На палубе сновали матросы «Риты». Я отбрасывал десятки исписанных страниц, ища конца затянувшейся истории. Вспоминал современные фильмы, в которых любовь торжествовала, и вспоминал своих девочек, что недолго печалились, провожая меня в море, как, впрочем, и я.

Служба не ждала, я вышел на палубу.

Кочегары разводили огни. Из камбуза вился дымок — пожилой рыжий боцман жарил шпиг и ломти хлеба.

Я представился команде, обходя все трюмы и отсеки.

Пробило восемь. Девять. Капитана не было.

В двенадцать прибыл курьер из министерства и вручил мне пакет. Я назначался капитаном, «Рите» идти заданным курсом — на металлургический завод, где ее разрежут автогенами, сомнут под прессом, бросят в домну, и она родится вновь в роскошном океанском лайнере из нержавеющей стали.