Афина Паллада - [15]

Ни меду, ни чихирю ему не предлагали — молод.

На вопрос о шашке Митька загадочно изрек:

— Было дело, скажи-ка, дядя…

И дальше уперся, как норовистый конь.

Солнце зашло за волнистую гряду гор. В чистейшем, светлом над горами небе мерцает одинокая зеленая звезда. Горы потемнели. За бесчисленными складками, словно вырастая из преисподней, высится седая обрывистая синева снежного гиганта о двух головах, недоступного, непонятного стража горских селений, притаившихся в скалах без огонька.

Мимо проехали на сытых конях дозорные казаки на пикеты. Поклонились гостю и старикам.

Показалась толпа отваг — охотников, окруживших медленную арбу, запряженную черными рогатыми быками. На кровавом сене серые туши клыкастых вепрей. В щетинистой шее одного торчит широкий, как секира, нож.

Лермонтова пригласили на казачью пирушку, послав в чихирню за свежим бочонком. Над быстрой речкой развели костер и жарили молоденького кабанчика на дубовых колах. В сторонке бабы, пришедшие из лесу с охотниками, варили в медных казанах терн и кизил, похожий на рубиновые бусы. Старики и атаман, в красной черкеске, с серебряной серьгой, пекли на углях кавказский чурек.

В ворота редута вошло, поднимая багряную от заката пыль, стадо коров. «Манька! Зорька! Ланка!» — раздались призывные крики казачек, и вскоре весь редут наполнился звоном молочных струй, бьющих в ведра.

Несколько подростков гордо сидели на конях — повезут в баклагах парного молока братьям-пикетчикам. Долго ж тянется караульная ночь. Звезды осыпают снежные космы двуглавого гиганта. Наползают туманы. С опаской выглядывает из-за утеса луна, на которой господь запечатлел картину: Каин убивает Авеля. Враждебно плеснет волна. Вскрикнет лунь. Что-то побежит-зашуршит по кустам… До редута верст пять. Вся надежда на жену-винтовочку, на сестрицу-шашку да на родимого братца-коня.

В редуте помолились богу и собрались у костров. В ночную синь вместе с искрами полетели казачьи песни, сложенные в хивинских походах, в караулах Ермолова, в битвах с турецкими янычарами и ландскнехтами прусского короля Фридриха Великого.

Поэт легко запоминал дивные строчки. Под хмельком, сгоряча даже придумал план: выйти из службы, перестать сочинительствовать и пуститься странничать по терским городкам и станицам, записывая песни. Он будет их собирать, как золотые монеты со стершимися профилями царей, знамен, орлов. Пусть стерлись изображения истлевших в курганах повелителей и рубчики безвестных чеканщиков — золото звенит и пламенеет даже во тьме.

Его червонцы теснили ему бок. Казаки все при шашках, но это простые железные клинки с деревянными рукоятями. Худой, небритый, в мятой фуражке Лермонтов подсел к Павлу Татаринову, помощнику атамана, и спросил о гирле.

Павло, высокий, узкоплечий, рябовато-бледный казак с бегающими разбойными глазками, услужливо подал гостю подрумяненное ребро, отхватив его от туши острым татарским ножиком. Незаметно скрылся и через минуту принес замотанную в масленое сукно шашку. Лермонтов сразу узнал ее по клейму и отрицательно махнул головой — не эта.

— Гурда и есть! С хана снятая! Истинный бог! — крестился раскольник запрещенным двоеперстием. В медной бороде его таился злой блеск ранней седины.

— Ты бога не поминай, Пашка! — осуждающе сказал атаман.

Лермонтов смеялся.

Как мухи на мед, липли казаки к офицерскому коню, подкидывая ему свежей отавы.

Хмель ударил в голову поэта:

— Коня отдам и пять червонцев!

Павло икнул от волнения и трусливо побежал в темноту.

Принес великолепную дагестанскую шашку. По черной стали серебрились стихи Корана.

Казак обиженно выпучил глаза — гость снова отрицал булат, послушав долгий звон и полюбовавшись письменами. Старики уважительно смотрели на юного офицера и предлагали ему свои ковшики.

— Больше нету! — признался Павло, хищно посматривая на тонконогого коня и замшевое седло в богатом уборе.

— Жаль. Придется пустым ворочаться. Только коня прогонял даром.

— Эх, господин офицер, душа у вас чудная, вижу! — выдохнул Митька Усик. — Брешет он — есть, сохраняет!

Павло с ненавистью глянул на Митьку, прохрипел:

— Ладно, — губите меня, губите! Вот она!

Выхватил из деревянных ножон, стянутых сыромятиной, чудесный клинок без всякой оправы, с залапанной тисовой рукоятью — простая рукоять, по замыслу мастера, скрывала знатность шашки.

В свете костров лица казаков отразились на гирле — на узкой и будто извивающейся, как желтая змея, пламенной ленте (он любил сравнение клинка и змеи).

— Семь червонных и коня с седлом и уздечкой! — заплакал Павло.

Станица[1] помертвела. Огромный барыш возьмет Павло, а все жаль отдавать такую красавицу в чужие руки. «Лучше икону из храма продать», — подумал казак-поп, тоже опоясанный кинжалом.

Павло положил клинок на спину жареного зверя и легко потянул на себя — лезвие сразу утонуло в мясе. Казак взмахнул шашкой, поискал глазами и рубанул кусок окаменевшего туфа — зазубрины не осталось. Заголил рукав, провел жалом шашки по заросшей руке — и медные волоски рассыпались по сияющей стали. Бросил гирлу под ноги офицеру — как сорок струн зазвенела она, выпил ковшик и сел на землю, обхватив голову руками, словно накануне казни.