Аэропланы над Мукденом - [50]

Поверив, наконец, новому мотору Костовича, Петр постепенно наращивал продолжительность вылетов. Но на Волковском поле ему стало тесно. Солдаты разровняли крохотную дорожку, садиться и взлетать на которой было опасно — дистанция в обрез.

Вдобавок начальник воздухоплавателей Александр Матвеевич Кованько изволили изобразить ревность и запретить подниматься в воздух в дни полета аэростатов. Не вступая с ним в полемику, Самохвалов с новым компаньоном оставил там сборку второго аэроплана третьей модели, а с облетанной машины сняли крылья и хвост, загрузили на три подводы и перевезли на Васильевский, ближе к заливу. Второй «трешке» родиться было не суждено — из ее узлов впоследствии собрали прототип новой серии.

Перед рекордным вылетом Петр собственноручно намалевал на обшивке российские флаги, тройку на обтекателе двигателя и «Александр Можайский» на фюзеляже, причем имя покойного уместилось на левой стороне, фамилия — на правой. О том, что император — тезка человека, к сорока дням, по смерти которого приурочен полет, авиатор и не задумался. Маршрут над рекой был выбран не случайно — посадка на ее гладь при неисправности влекла купание в теплой летней воде, но не катастрофу.

Примерно через час-полтора после приземления, когда Костович и Самохвалов проверили состояние агрегатов и собрались уходить, на взмыленном коне к ним примчался штабс-капитан из аппарата Главного штаба, со времен разбирательств с Можайским считавшийся экспертом по воздушным прожектам.

— Петр Андреич, личная просьба Ванновского — до высочайшего соизволения в Санкт-Петербурге и окрестностях не летать.

— Что случилось, Георгий Дмитриевич? Самолет испугал любимую болонку некой княжны?

Офицер покинул седло и, пользуясь, случаем, оглядел аппарат.

— Хуже, дорогой Петр Андреевич, вы самого Императора изволили взволновать. Однако же он не гневается, за патриотическую надпись на корпусе приказал вас к нему доставить.

Тут штабс-капитан начал ржать.

— Понятно, что он фамилию Можайского не прочитал, она к реке обращена была. Но тройка-то откуда?

— Третья модель, — пожал плечами Самохвалов.

— Анекдот-с. Но коли он до государя дойдет, быть беде. Ванновского он точно съест. Петр Андреич, голубчик, белая краска есть? На помилуй Бог прошу: закрасьте правый борт, не доводите до греха. И ни слова никому, даже Обручеву. Могу на вас уповать?

— Всенепременно.

— Вот и славно. О времени высочайшей аудиенции будете извещены дополнительно. Честь имею.

Авиатор проводил взглядом лошадиный круп, сходил за ведром с белилами и буркнул:

— На «четверке» напишем просто «Можайский», без Александра. Чтоб без иллюзий.

Но высочайший прием состоялся, куда раньше рождения четвертой модели. В Гатчинском дворце предстоял бал, а накануне император в ближайшем своем окружении мирил французского и германского посланников. Республика, понимавшая, что находится в ладони Кайзеровской империи, и той достаточно лишь хлопнуть второй ладошкой, втиралась в число друзей России, германского союзника, мечтая прикрыться, сей дружбой от перспективы оккупации.

На эти судьбоносные для Западной Европы маневры Самохвалов был вызван как некое русское диво, для смягчения обстановки. Медведь с балалайкой, только очень высокого уровня.

— Вот и наш воздушный акробат, что нарисовал на своем воздухоплавательном аэроплане мое имя и летал над Невой под окнами Зимнего, — при иностранцах Александр III чуть-чуть изображал прогрессиста и потому лично представил летчика послам.

— Уи! Наслышаны, что и гораздо выше дворца, — прогнулся француз. Немец скромно промолчал. Полеты Лилиенталя не шли ни в какое сравнение с вояжем у Невы.

— Могут наши изобретатели, коли захотят. Господин воздухоплаватель, нам докладывали, дескать, ваше дело — перспективное для России. Не желаете в Европу съездить, технике поучиться?

— Благодарю, Всемилостивейший Государь. Только Европа от нас лет на десять отстала, впору им у нас уроки брать.

Император повернулся к послам. Крыть нечем? Эх, англичан бы сюда, им нос утереть. Если гора не идет к Магомету...

— Нужно, чтобы все видели мощь России. Полагаю, круиз нашего воздухоплавателя по европейским столицам этому послужит. Петр Семенович, вы сию кашу заварили, вам ее и дальше расхлебывать.

Военный министр уволок тезку под локоть.

— Удружили вы мне, Петр Андреич! Кто вас дернул у дворца упражняться?

— Так ведь река там, Петр Семенович, падать мягше. Кто ж виноват, что императорских дворцов у нас больше, чем рек.

— Не знаю, помогли вы мне или пакость учинили. От государева настроения зависит. Когда к вояжу готовы будете?

— На следующий год, не ранее.

— Что так? Император меня спросит — что мне ответствовать?

— Нужно двухместный самолет достроить и обкатать, иначе как французов поразить. Оставить здесь дело в таком виде, чтобы без меня оно двигалось, а не стопорилось. Офицеров начать обучать, наконец. Много сделал бы. Но ничего не получится.

— Как так? — министр от неожиданности чуть не оступился.

— Запрещено летать мне до высочайшего соизволения. А государь ясно сказал — давай, но в Европе.

— Сейчас сей конфуз уладим, — и Ванновский снова потащил Самохвалова к императорской беседке, трепыхавшегося у локтя массивного министра, как яхтенный тузик у парусника.