Аэций, последний римлянин - [29]

Так что возмущение солдат по поводу ночной побудки не имело границ. Они не только ругались, но и угрожали деканам и центурионам, когда же кому-то из трибунов удалось перекричать галдеж и сообщить приказ нового комеса, что каждый, кто будет мешкать, получит сто палок, а тот, кого уличат, что он говорит товарищу: «Куда ты торопишься?», — тут же будет повешен, — солдаты остолбенели от изумления. Гул тут же смолк.

— Значит, есть уже новый комес! — восклицали они в изумлении.

Когда же узнали, что разбудили их потому, что новый комес хочет увидеть своих солдат, удивление и изумление их уже не имело границ. Они привыкли к тому, что комесы отсыпаются в своем дворце допоздна, а приказывают и управляют через трибунов, так что солдаты не видят их годами. Стремясь увидеть нового чудака-начальника, который норовит устраивать смотры по ночам, доместики одевались и вооружались в три раза скорее, чем делали это обычно днем. Одни расспрашивали других о новом комесе; многие служили у его тестя Карпилия, некоторые даже помнили его отца, но почти все: вандалы и готы, свевы и аланы, франки, бургунды и саксы, — морща носы и брови, недовольно крутили головами: «Опять римлянин!..» Они уже успели привыкнуть к предводителям из своей среды…

На огромном дворе Лаврового дворца, императорской резиденции в Равенне, шпалерами, сверкающими при лунном свете и факельных языках, выстроились прямоугольники доместиков. Одежду и вооружение они имели преимущественно одинаковое, римское, кое-где, однако, в шеренгах можно было увидеть варварское облачение: рога на шлемах, медвежьи шкуры на плечах, большие продолговатые щиты, франконские двойные топоры и скрамасаксы, иначе говоря, тяжелые, целиком отлитые из железа, ужасающе длинные копья аланов.

Вновь залились заунывные, протяжные тибии, снова загремели буцины. Готы, вандалы, аланы, франки, герулы, сарматы и гунны, как один, повернули головы направо, откуда, медленно выплывая из темноты, с хрустом приближалась многочисленная свита комеса.

Стоявшие впереди шеренг, на десятки, а то и на сотни шагов отделенные друг от друга, трибуны в один момент дружно как один человек повернулись на пятке и воскликнули:

— Баритус![33]

— Баритус! — эхом отозвались препозиты.

— Баритус! — рявкнули центурионы и деканы.

Громкий крик из многих тысяч глоток разорвал тишину упоительной италийской ночи. Гордость, мощь и непрестанное желание воинов сражаться звучали в этом древнем боевом кличе диких германских лесов. Клич этот, придя с той стороны Рейна и Дануба на Тибур, Босфор и Родан,[34] легко вытеснил из рядов императорской гвардии все римские боевые кличи. Идущий во главе пышной процессии невысокий мужчина в аметистовом плаще поблагодарил солдат за приветствие, подняв широкую ладонь.

— Ave, vir illuster! — грохнули готы, вандалы, франки, аланы и сарматы.

Они смотрели на него полным радостного изумления, уже дружественным, чуть не влюбленным взглядом. Им не верилось, что это римлянин: каждому казалось, что он узнает своего родича в этом лице — совсем неримском, широком, плоском, с выступающими скулами и невысоким лбом, в этих сильных мускулах, в этих широких плечах и в этом взгляде — пронзительном, пытливом, строгом.

— Ave!.. Ave!.. Ave!.. — долго не смолкали возгласы.

Он двигался вдоль рядов быстрым упругим шагом, почти не сгибая массивных колен. За ним шли Мавроций, Галлион, Кассиодор, молодой Астурий, Андевот и другие, имен которых солдаты не знали, и все они, казалось, невольно старались идти так же пружинно и так же необычно, как длинноволосый их комес.

Доместики ожидали, что сейчас они услышат речь: каждый предводитель-римлянин любил выступать перед солдатами. Они слышали красноречие Констанция, Криспина, Кастина, а некоторые из них и Феодосия и даже вандала Стилихона. Новый комес, однако, не очень-то, кажется, рвался произносить речь: быстрым внимательным взглядом оглядывал он шеренги. Он сразу заметил: в его свите один только варвар — Андевот. Среди трибунов преобладали римляне, но среди препозитов их было уже меньше половины, среди центурионов не более четверти, в плотно сомкнутых шеренгах наметанный взгляд Аэция напрасно искал римские лица.

Солдаты видели, как вдруг он улыбнулся и что-то шепнул Андевоту. Потом быстро приблизился к шпалеру, почти касаясь мощной грудью застывших в напряженных руках щитов, и неожиданно обратился к старому солдату в короткой тунике, в староримской лорике и резном шлеме с красным султаном, который замер недвижно, точно живой памятник легионера времен Сципиона или Цезаря.

И как один человек дрогнули вдруг две трети доместиков. Новый начальник дворцовой гвардии обратился на чистейшем готском языке к солдату, который по виду мог быть памятником триариям из-под Метавра или Пидны… Вспыхнули глаза старого солдата-варвара.

— Где ты заработал этот шрам? — спросил полководец, указывая пальцем с блестящим перстнем на рассеченную щеку гота.

— За Феодосия Августа, под Аквилеей, сиятельный.

Лицо Аэция оживилось.

— Ты знал моего отца, Гауденция, отважный воин?

Под староримской лорикой выгнулась могучая грудь.

Голубые глаза чуть не выскочили от радости и гордости из длинных темных ресниц.