Адъютант Бонапарта - [53]

Как складывались в это время отношения между Сулковским и Бонапартом? У историков мы не находим ответа на этот вопрос, а у творцов литературных легенд искать его не стоит. Единственным внушающим доверие документом, связанным с этим, являются воспоминания уже дважды цитированного библиотекаря египетской экспедиции А. В. Арно. Их этих воспоминаний мы узнаем, что Сулковский в Египте «осуждал своего командующего с нередко почти предельной суровостью» и что «ненавидел его, одновременно восхищаясь им».

Слова Арно в определенном смысле заслуживают особого внимания. В предыдущие периоды жизни Сулковский никому, за исключением, может быть, ближайших политических друзей, не жаловался на своего командующего. Еще за два месяца до отъезда в Египет, в Париже, уже зная о Бонапарте все, он несколько раз говорил о нем с Михалом Клеофасом Огиньским, ни словом не упоминая о своих обвинениях или претензиях. Если бы было иначе, то остывший впоследствии к Наполеону Огиньский не преминул бы написать об этом в своих «Записках».

Так что свидетельство Арно дает основание заключить, что только в Египте создалась такая ситуация, когда Сулковский уже не мог скрывать ненависти к командующему и даже перед французскими друзьями осуждал его с предельной суровостью.

Первой причиной этой новой ситуации должны были быть, несомненно, так называемые «объективные условия». Все монографисты египетской экспедиции согласно утверждают, что невыносимый африканский зной в сочетании с подстерегающими повсюду опасностями и сознанием того, что они отрезаны на чужом континенте, приводили всю французскую армию в ужасное нервное состояние. Даже самые уравновешенные генералы впадали порою в истерику. Сулковский, измотанный болезнью, обманувшийся в последних надеждах на овеянный славой поход в Индию и работающий без минуты отдыха, наверняка был издерган не меньше других. Не пощадила «египетская зараза» и нервов Бонапарта. Правда, в рапортах Директории полководец проявлял предельный оптимизм, но личные его письма, отправленные в это время брату Жозефу, были исполнены самой глубокой меланхолии. Помимо неудач общественного характера, имелись и личные огорчения. Из Парижа его засыпали анонимными письмами о том, как изменяет ему обожаемая Жозефина, называемая журналистами Мадонной Победы.

Уже одно состояние постоянного раздражения, в котором пребывали два неразлучных товарища – полководец и его первый адъютант, – могли довести до более частых, чем раньше, столкновений и до взрывов давно уже нараставшей активной неприязни. А к этим вполне человеческим «объективным условиям» присоединялись еще новые конфликты политически-идеологического характера. Так же, как и в Италии, полководец и адъютант имели совершенно различные взгляды на «освобождение» жителей завоеванной страны. Сразу же после взятия Каира Бонапарт энергично принялся ликвидировать феодальные отношения, но в борьбе с мамелюкским феодализмом опирался исключительно на арабские имущие круги; феллахи, безжалостно эксплуатируемые помещиками и буржуазией, абсолютно его не интересовали. Якобинский же адъютант добивался в первую очередь социального и экономического освобождения именно этого самого бедного и угнетенного населения Египта. Сулковский не скрывал своих взглядов от командующего и вслух говорил об этом на заседаниях института, срывая аплодисменты французских прогрессивных ученых и художников. Кроме того, Сулковскому и его другу Вентуре, как восточным консультантам Бонапарта, могли не понравиться некоторые административные шаги полководца: слишком грабительская система реквизиций, бесцеремонное вопреки прокламациям – нарушение извечных местных обычаев и жестокие и часто несправедливые казни. (Щепетильного, когда дело касалось рыцарской чести, Сулковского особенно должен был возмутить расстрел мужественного коменданта Александрии только за то, что он исполнил свой солдатский долг.)

Вполне возможно, что и Бонапарт не был доволен своими египетскими консультантами. Его наверняка раздражала их тесная дружба, несмотря на большую разницу в возрасте, и несокрушимая солидарность. У него еще была свежа в памяти их тесная связь с «венским» Малишевским и группой якобинских генералов-заговорщиков. В тяжелых египетских условиях идеалистическая принципиальность Сулковского должна была раздражать полководца гораздо больше, чем в Италии. Будущий диктатор, как явствует из его переписки, уже тогда думал о скором возвращении во Францию и продолжении своей политической карьеры. Значит, он мог подумывать и о том, что неотступный доселе адъютант, страдающий хроническим «отсутствием политического чутья», будет для него некоторой обузой.

Спустя несколько лет после смерти Сулковского Бонапарт – уже император – сказал своему доверенному человеку Бурьену: «Сулковский пошел бы далеко… это был бесценный человек для любого, кто отдал себя возрождению Польши…»

Спустя полтора века эти слова звучат крайне неубедительно. Просто кажется маловероятным, чтобы не признающий никаких идеологических компромиссов Сулковский мог действительно «пойти далеко» в тот исторический период, который уже начинался.