Адриан. Золотой полдень - [13]

Помнится он, Публий Элий Адриан, тоже начинал с риторических оборотов. Сколько насмешек, публичных обвинений в невежестве сыпалось на него в Риме!

Сколько было сверстников, строивших ему рожи и дразнивших его за неуклюжую крестьянскую речь, выношенную в глубинах Испании. Сколько было желающих проверить крепость его мускулов. Что ж, он достойно отплатил своим хулителям, их жены вполне оценили мужественность и настойчивость молодого провинциала. Помнится, его особенно домогалась чернокожая супруга Лузия Квиета. Он был холоден с ней. Понятно, что Лузий, узнав об этом, смертельно возненавидел «паскудного молокососа»! Но это дела мальчика, не мужа. Теперь он, Публий Элий Адриан, возвысился до сочинения стихов, чего и Лупе можно пожелать!

Вначале, когда после смерти консула Суры он начал писать дяде речи для произнесения в сенате, ему тоже было трудно обойтись без подобных подпорок. Он тоже то и дело вставлял — третьего не дано, закон суров, но это закон, кто имеет уши, пусть слышит, орел мух не ловит, — и много подобной ерунды, с которой легко умирать, но трудно жить. На это способен только такой меднолобый служака, как Корнелий Лонг. Ему все равно, он лишен воображения, а ему, человеку с воображением, становится очень не по себе, когда воображение рисует меч, занесенный над его головой. Хорошо, если меч, а то замшелые пни не поскупятся на удавку, либо на мучительный яд, а то выдумают что‑нибудь чрезвычайно безжалостное. Например, уморят голодом или сварят в кипятке.

Интересно, куда в случае использования кипятка упорхнет моя душа? Сумеет ли она воспарить сквозь булькающую обжигающую воду и несметное количество пузырьков?

Душа моя, вечная странница,

Невольная тела попутчица.

Куда уйдешь ты…

Здесь запнулся. Далее ничего достойного на ум не приходило…

Боги, подскажите, отчего вы с такой щедростью сеете страхи, не скупитесь на ужасы, награждаете воображением и безысходными мыслями, заставляете душу дрожать от неизвестности?

Все, хватит ныть! Пора за дело. Что там, в провинциях? Кстати, скоро полночь. Сидеть! Сидеть!!

Наместник еще раз, уже более жестко, приказал себе оставаться на месте, и тут же встал. Проклиная всех и все, себя в первую очередь, поспешил на балкон, на который выходил его кабинет

Здесь укрылся за одной из изящных коринфских колонн, из которых была составлена роскошная аркада, скрывавшая балкон.

Глянул в ночную тьму.

Слева близкой россыпью огней высвечивали казармы. Вплотную, позади и слева, к казармам примыкал обозначенный искрящими на ветру факелами ровный прямоугольник. Там помещалась темница и огороженные сетями ячейки, в которых содержались менее опасные преступники, расследование чьих преступлений затягивалось.

Справа вычерчивалась нескончаемая геометрическая прямая — главный проспект города. Каждый вечер светильники, установленные на колонных, образовывавших два гигантских портика по обеим сторонам проспекта, заправляли их нафтой. Наместник строго следил, чтобы в городе было светло, чтобы сохранялся порядок, но угодить местному сброду, называющему себя греками, сирийцами, евреями, арабами, было невозможно. Тем же христианам, например. Он старался жить с ними в мире, но как это возможно, если их предводитель, не по годам бойкий старикашка Игнатий без конца бродит по городу, обличает, призывает, требует. Несет, так сказать, благую весть, которая находит отклик исключительно среди невежд. Но Игнатий — это полбеды, хуже, что сами христиане, уверовав в единого бога, тут же разбились на секты, и начали враждовать друг с другом. Причем, в каждой секте свой верховный жрец, свой проповедник!

Один безумнее другого!

Самым безумным наместнику представлялся некто Елксей.² Правда, самого Елксея Публию застать не довелось, тот отправился в Аид перед самым приездом наместника, но вот с его преемником и противником Епифанием, сумевшим расколоть и эту небольшую общину, встретиться посчастливилось. Епифаний был из самых непримиримых, жаждущих, не взирая ни какие трудности и обстоятельства, донести до непосвященных собственную «благую весть». Он называл себя «пресвитером» и утверждал, что Елксей скрыл правду от своих последователей, ведь вкупе с книгой откровения, ангел исполинских размеров* (сноска: 32 мили в высоту (Э. Ренан. Евангелия и второе поколение христианства. Глава «Секты Сирии. Елказай) одарил его и некоей «золотой рукой», исцеляющей и дающей вечную молодость. Однако на самого Елксея в силу висящего на нем изначального греха, сила, заключенная в руке, не подействовала. Поэтому тот из зависти и злобы отказался передать святыню Епифанию. Он заключил договор с язычниками и, прежде всего, с сатанинским отродьем — жестокими римлянами, которым передал золотую руку и упросил их спрятать святыню от посвященных.

Главным препятствием к возвращению руки Епифаний считал наместника Сирии. Он называл Адриана порождением Аида, ожившей Лернейской гидрой, пожиравшей уверовавших в Христа мучеников. Адриану несколько раз удавалось перехватывать подосланных Епифанием убийц. Покушения были какие‑то игрушечные, больше крика, женских воплей, разодранных одежд, чем реальной опасности. Возможно, тем самым какой‑то его недоброжелатель пытался держать наместника в постоянном напряжении, чтобы тот больше заботился о собственной безопасности, чем о государственном жезле.