Адрес личного счастья - [93]

Альт подошел к руководителю, и тот что-то взвинченно возражал ему, потом он сам стал отдавать приказания, микрофоны передвинули, в оркестре и на площадке произошли неуловимые изменения, эстрадка теперь походила на палубу маленького торпедного катера, где при объявлении тревоги суеты не бывает.

Тот, в краснокримпленовом, подошел к одному из микрофонов и стоял, зачарованно следя за Альтом, который неторопливо ходил с саксофоном, прижатым к себе, словно хотел нагреть инструмент своим телом. Наконец он остановился и долго стоял перед микрофоном — точно так, как это делает будущий чемпион, когда выбирает положение ног и корпуса перед штангой с рекордным весом. Наконец он обернулся к ударнику, и тот кивнул. Он оглядел остальных, те тоже кивнули. Альт дал команду краснокримпленовому, и в микрофон было объявлено странно взволнованно:

— Сегмент. Соло альт-саксофона.

Дальнейшее я помню довольно смутно.

Кажется, ударник блестяще дал вступление, похожее на дробь, предшествующую опасному цирковому номеру, и перешел затем на ритуальный индейский ритм. Альт-Москалев слегка подогнул колени и тут же выпрямился, отклонив свой проклятый инструмент вправо, и выплеснул при этом прямо мне в лицо трудно вообразимые рыдающие звуки, произведенные будто вовсе не саксофоном, а живым, колдовским голосом, а может, это у его сердца был такой голос. Перед глазами у меня возникло прекрасное в уродливой, устрашающей раскраске лицо шамана или его маска, он изрыгал огонь и был неотразимо притягателен, он вонзал кинжалы не в себя, а будто в меня, и они сладко впивались в тело, без боли и без крови, потом фортепиано давало короткую передышку, и тут же Альт-Москалев снова сгибал колени, потом коротко отклонил саксофон вправо, и все, собственно, было кончено. В тишине уже, одинокая, ныла моя душа, потрясенная наслаждением, а Москалев — Великий Альт — стоял рядом и застенчиво теребил листья лавра в своем венке, утешая меня тем, что я еще молод и у меня впереди большой и славный путь к успеху!

— Старик, прозаики созревают поздно… — говорил он, и Виктория была счастлива слушать его, она принадлежала Альт-Парису, выигравшему ее по лотерейному билету, но на этот раз в глазах у нее не было никакой вины.

О, как я ненавидел коварную Афродиту в тот вечер и как мне хотелось, чтоб поскорее наступило завтра, когда я сяду к своему кульману, а потом выйду перекурить с Игорем! Он, кстати, мне расскажет, как сыграла наша команда с «Динамо» Тбилиси. Впрочем, результат матча я узнаю из последних известий; в несчастном репродукторе я уже наладил контакт, и он говорит теперь не тогда, когда хочет, а тогда, когда надо. Замечательный репродуктор! И никакой он теперь не несчастный. Нормальный репродуктор, и все — будь здоров!

— Ладно… — тяжело выдавил я это слово. — Пойду. Дела у меня… можно сказать.

— Да какие дела! — фальшиво возмутилась Виктория, а оттого, что сама же почувствовала фальшь, рассердилась и с неискренним энтузиазмом обратилась к Альту: — Нет! Ты только посмотри, какое это свинство: приглашает, а потом сам уходит!

Из последних сил я изобразил для них кое-какую улыбку и жалко повторил:

— Да… дела у меня… значит, такие…

Ну и после каких-то еще там формальных слов и жестов с облегчением наконец расстались.

А на улице я сразу и почувствовал, что домой идти не могу. Над городом уже витали какие-то плотные липкие сумерки, они сгущались по всяким углам и едва-едва разрежались вокруг уличных фонарей со ртутными лампами. Где-то вдалеке прыгали дикие зарницы и ужасно действовали на нервы. Чувствовалось — резко падает давление, было и душно, и ознобно… В пустынной аллее гуляли хмельные от весны парочки. Они держались за руки или шли обнявшись и спрашивали закурить. Если бы я был с девушкой, ко мне, наверное, обращались бы реже. Я озабоченно думал, что по мне сразу все видно: не занят делом и вообще какой-то дефективный…

Парк круто спускался к реке и превращался в глухие заросли. Здесь уже никого не было. Весь в огнях, приближался большой пароход. Гремела «забойная» музыка, долетал смех — на палубе танцевали. Мощные динамики еще долго слышались, хотя пароход уже исчез.

Становилось все холоднее, густые кусты и лохматые деревья жеманно рядились в лунный свет. Я их не боялся, мне было все равно. Здесь же нашлось поваленное громадное дерево, словно специально придуманное для какой-то демонической сцены, и я на него сел перекурить.

И тотчас же опять во мне стали возникать и расширяться вот те самые строчки:

Наконец вам сегодня признаюсь,

а то́ мне ведь все недосуг:

то молчу перед вами, то каюсь…

Так живу, будто крест свой несу.

И тут вдруг над городом расцвел гигантский алый букет. Это было столь поразительно, что я невольно взглянул на небо, где и увидел своего друга монстра Трихолоноптерикса. Алые отблески, мигая, высвечивали лошадиные его губы и обросшие шерстью короткие уши. Он улыбался и кивал маленькой своей головкой, объясняя мне: «Это был салют…»

Тут же взлетел и рассыпался зеленый, желтый и опять алый фейерверк, а потом все так же беззвучно стали возникать разноцветные ярко-фантастические букеты, и зрелище это было столь захватывающим, что не оторвать глаз. Но тут я взглянул на часы и обнаружил, что уже половина четвертого, и меня охватил ужас: ведь такие яркие галлюцинации — это же… «скорую» вызывать надо!