Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона - [83]

– И что же с ней приключилось? – для Никиты это было пока не очень интересно, но знания никому ещё не мешали.

– Как что? – воскликнул Глинский. – Я же говорю, последний пожар библиотеки был в 640 году. Тогда же был разрушен и Мусейон. Археологи до сих пор не могут найти места, где он стоял из-за разросшегося города. А он – вот он!

Сзади послышался конский топот.

И лектор, и слушатель едва успели отскочить в сторону: мимо них проскакал лёгкий кавалерийский отряд. Хотя верховые пронеслись очень быстро, Никита успел разглядеть, что всадники одеты были в халаты, поверх которых нацеплены кожаные панцири, а на головах арабские бурнусы, перевязанные ремешками из верблюжьей кожи. Все вооружены кривыми саблями, а у седла приторочен круглый щит.

– В каком, говорите, году сожгли Мусейон? – наморщил лоб Никита.

– В 640-ом, а что?

– Сдаётся мне, наш друг пригласил нас на пожар.

– Какой друг?

– Там увидим, – кивнул Никита на городские ворота, до которых осталось меньше полукилометра. – Дай-то Бог, чтобы я ошибся. Только сдаётся мне, Ангел любит такие штуки устраивать. И если я не ошибся, то скоро будем присутствовать при событии, потревожившим весь существующий свет.

Глинский пытался ещё что-то выспросить, но Никита отмахнулся, прибавил шагу, и его спутнику пришлось вприпрыжку бежать сзади. Отставать он не хотел, а совсем нехилая упитанность не давала вместе с брюшком прибавить прыти. Поэтому профессору пришлось замолчать, Никита слышал только его усердное и обиженное пыхтение за спиной.

Почти у самых ворот наши путники обогнали группу бедняков в набедренных повязках. Тощие, измождённые, они шли цепочкой по окраине дороги, мерно ступая, будто стадо коров на скотобойню. Нищие шагали в тот же город – стражи у ворот почему-то не было, и все паломники беспрепятственно проникали в столицу Египта.

Людей стало значительно больше: во всё сгущающейся толпе, двигающейся к центру города, где находился Мусейон, были даже китайцы, негры и совсем чёрные нубийцы. Стайка женщин в покрывалах свободного покроя, но с открытыми лицами, тоже шла вместе с сотолпниками. Только женщинам почему-то хотелось всех непременно обогнать, как будто там, куда все шли, ожидалась бесплатная раздача подарков, или на худой конец весёлое представление уличных музыкантов.

Одна из них довольно внятно принялась возмущаться:

– Боги, какая толпа! Ах, когда бы и как протесниться

Нам через весь этот ужас! Без счёта и впрямь муравейник!

Много ты сделал добра, Птолемей, с той поры, как родитель

Твой меж богами живёт. Никакой негодяй не пугает

Путника мирного нынче по скверной привычке египтян.

Прежде ж недобрые шутки обманщики здесь учиняли;

Все на один были лад – негодяи, нахалы, прохвосты…[42]

Женщина говорила, ни к кому не обращаясь. Просто громко и внятно произносила слова в нехитром гекзаметре, а окружающие слушали. Кто-то даже согласно кивал головой, что женщине и надо было. Может быть, так выглядела в толпе свобода слова, но всем нравилось.

Леонид Фёдорович с Никитой без особых проблем вписались в толчею паломников. Вероятно потому, что толпа, несмотря на преобладание восточных народностей, была довольно пёстрой, поэтому безликой. Со всеми вместе они добрались до центра города.

Мусейон вблизи выглядел ещё более величественно: греческие резные колонны по фронтону поддерживали треугольный портик, на котором ясно были видны барельефы, изображающие, как водится в Египте, сцены из жизни фараонов. Перед зданием посреди огромного цветника был устроен настоящий фонтан. Но проход на площадь перед Первым всемирным университетом заграждали копьеносцы.

– Поразительно! – профессор просто разинул рот, глядя на эти, может быть, первые в мире барельефы. – Описания Мусейона не сохранилось ни в каких манускриптах, ни на глиняных дощечках! Если мы попали сюда по хотению Ангела, то с его стороны это действительно щедрый подарок!

– Может быть и подарок, может быть и щедрый, – откликнулся Никита. – Но моё предположение, кажется, действительно было правильным. Считайте, что это просто предчувствие.

Здание Мусейона было уникальным и красивым, но Никиту же заинтересовало нечто другое. Он наблюдал за всадниками, выстроившимися на площади перед Мусейоном в правильное каре. Внутри, на породистом тонконогом коне, восседал командир воинов – какой-нибудь шах или эмир.

Об этом можно было судить по великолепному изумруду, красовавшемуся на красно-коричневой чалме, венчающей его голову. В тон чалме был и халат: кроваво-красный с золотым узором по краям. Из-за такого же, как чалма, красно-коричневого пояса торчала ручка кинжала. На ней также поблескивали драгоценные камни.

Из здания Мусейона рабы вытаскивали папирусные и пергаментные свитки, глиняные и деревянные дощечки, сваливали всё в центре каре, недалеко от эмира. Куча манускриптов росла. Рабы бросали исписанные свитки в кучу, как скопившийся мусор и возвращались в университет за новой порцией библиотечного архива.

Тут же стояло с десяток пеших воинов, возле ног которых стояли большие козьи мехи шерстью наружу, испачканным жирными пятнами грязного масла. Гора папирусов становилась больше и больше. Эмир дал сигнал: пешие принялись поливать свитки из мехов тёмной и дурно пахнущей жидкостью. По воздуху пополз резкий запах. Он был очень знаком Никите ещё с тех пор, когда по путёвке Союза Писателей ездил выступать на буровых Уренгоя.