Адам Смит - [21]

Идеи свободы торговли и ограничения вмешательства государства в экономику не были, конечно, открытием Смита.

Они не были открытием ни в этом юношеском эскизе, ни в монументальном «Богатстве народов». Сама промышленная революция «открыла» эти идеи. В какой-то мере их высказывали Монтескье, Юм и другие авторы.

Но Смиту суждено было соединить эти идеи с экономической теорией и построить здание политической экономии как науки, имеющей две стороны: абстрактный анализ и конкретные выводы для экономической политики.

Другая его заслуга состояла в том, что он соединил идею экономической свободы с идеей свободы политической.

Как бы ни был короток приведенный отрывок, в нем можно но когтям узнать льва. Мужественный, энергичный язык — характерная черта стиля Адама Смита.

Маркс однажды назвал английский язык современного Смиту шотландского экономиста сэра Джемса Стюарта гениальным. Безусловно, он мог бы с не меньшим основанием сказать это о Смите.

Чтение Цицерона и Сенеки, лекции о литературном стиле не пропали даром!

Продолжая читать свои лекции в Эдинбурге, Смит подал заявление на замещение открывшейся вакансии профессора логики в его родном Глазговском университете. 9 января 1751 года совет университета единогласно избрал его. Преподавание он должен был начать с нового учебного года, в октябре.

4. КНИГИ, КУПЦЫ, КЛУБЫ

Больше всего он любил говорить с людьми, которые знали Ньютона. После смерти сэра Айзека прошло лишь два десятка лет, и такие люди были в Эдинбурге или время от времени появлялись из Лондона в клубах и салонах шотландской столицы.

Его поражали совпадения. Ньютон тоже родился через три месяца после смерти отца. В 17 лет он попал в Кембридж, как Смит в Оксфорд.

Правда, на этом совпадения пока кончались. К тридцати годам Ньютон был ученым с европейской славой, членом Королевского общества, создателем исчисления бесконечно малых и новой теории света.

Смит же был известен узкому кругу друзей как умный и образованный человек, подающий надежды. И только.

Жизнь, труды и облик Ньютона влекли его. Сэр Айзек был терпим, неистощимо доброжелателен, равнодушен к внешним почестям, щедр на идеи… Даже легенды о его рассеянности трогали Смита…

Года через два после переезда в Глазго Смит, будучи по делам в Эдинбурге, зашел, как обычно, к своему покровителю и другу, новоиспеченному лорду Кеймсу. В кабинете хозяина сидел гость — Дэвид Юм. На столе стояли три бутылки французского кларета, знаменитый философ был без кафтана, пуговицы щегольского атласного жилета едва сдерживали напор жирного живота.

Смит был уже знаком с Юмом и даже переписывался с ним. Во вновь основанном Литературном обществе Глазго он недавно прочел реферат о последних политических и экономических сочинениях Юма.

Налив себе полстакана вина, он сел в кресло поодаль. С двумя такими говорунами он мог пока и помолчать.

Юм, 40-летний сангвиник и вечный спорщик, полушутя-полусерьезно жаловался Кеймсу на невнимание читающей публики к его новым трудам.

— Но, мой дорогой друг, разве подобает философу так печься о земной славе? — улыбаясь, сказал Кеймс. — Вспомните великого Ньютона. Когда ему сказали, что за два месяца разошлось всего тридцать экземпляров «Principia mathematica»[15], он ответил, не отрываясь от рукописи: «Неважно. Истина установлена, этого с меня довольно».

— Это прекрасно, но я пишу не о вечных законах вращения планет, а о делах человеческих и государственных. Должно же это трогать людей.

— Если вы хотите, чтоб вас читала чернь, пишите памфлеты. Вам, как правоверному тори, это как раз впору при вигском засилье.

— Ну, для этого я, кажется, недостаточно желчен и зол.

Оба расхохотались. Смит поставил стакан и сказал, воспользовавшись паузой:

— Сэр Айзек полагал, что его методы применимы и к нашим наукам. Недавно я разбирался в его «Оптике» и натолкнулся на замечательную мысль. Это звучит примерно так: если натуральная философия усовершенствует свой экспериментальный метод, то это расширит и пределы нравственной философии. Человека и общество надо исследовать так же, как природу.

— Entre nous[16], это еще мысль Спинозы, которого как черта боятся наши шотландские попы, — заметил Юм. — Ньютона они тоже боятся, но не смеют этого показать. Ваша честь, велите подать бутылку портвейна из старого запаса. На прошлой неделе он был великолепен.

— Однако, Юм, для философа вы пьете многовато. Ни Спиноза, ни Ньютон не притрагивались к вину. А в пище Спиноза, говорят, довольствовался одной овсянкой, — усмехнулся лорд Кеймс, покосившись на заполнившую кресло массивную фигуру Юма. — Правда, в другом отношении вы, как и наш друг Смит, подражаете неудавшемуся раввину и президенту Королевского общества: оба до сих пор не женаты. Или вы можете сообщить что-нибудь новое, дорогой Смит? Говорят, у глазговских купцов прелестные дочки.

Смит отрицательно покачал головой, а Юм как-то странно фыркнул и, закуривая трубку, спросил:

— Ведь вы, милорд, бывали у сэра Айзека. Он давал вам показания по этому вопросу?

Кеймс помолчал, лицо его стало серьезно. Смит достал табакерку (он не курил трубку) и взял понюшку.