Ада Даллас - [7]

Поэтому я воздвиг между собой и ею высокие стены, укрылся за ними, и если она и хотела чего-то иного, то ничем этого не проявляла.

Мы проводили вместе иногда вечера, иногда ночи, а порой, но довольно редко, субботы и воскресенья. В Новом Орлеане нетрудно отыскать уютные места для времяпрепровождения: поесть можно в хороших ресторанах; выпить — в тихих или шумных барах, расположенных почти рядом, но так отличающихся между собой; когда стемнеет, приятно фланировать по Бурбон-стрит, а то и поехать в заведения, расположенные на побережье. Развлечений было предостаточно, и мы пользовались ими вовсю.

Это ничего не значило, но…

Иногда она целовала меня, а потом, откинув голову, смотрела ласковым, благодарным взглядом, и лицо ее не имело ничего общего с дневной Адой.

— Ты очень добр ко мне, слишком добр, — дотрагиваясь до моей щеки почти застенчивым жестом, однажды сказала она. — Таким добрым быть нельзя.

Я почувствовал, как краснею, и ответил чуть ли не грубо:

— С чего это ты взяла? За что ты меня благодаришь?

— Я тебе тоже нравлюсь, правда?

— Конечно.

Она прошептала мне на ухо что-то неразборчивое и прислонилась щекой к моему лицу. Я неуклюже погладил ее по плечу. Пять лет назад мне было бы совсем нетрудно влюбиться в нее. Пять лет назад я просто не мог бы не влюбиться в нее. Пожалуй, я и сейчас по-своему любил ее. Ведь это бывает по-разному. Но пять лет назад это было бы по-другому.

Я, конечно, понимал, почему она испытывает ко мне какие-то чувства. Я был, по ее словам, вторым в ее жизни человеком, который делал ей добро, не требуя ничего взамен. Более того, я дал ей самой возможность быть великодушной, а этим она располагала впервые. Это была роскошь, которой она никогда не могла позволить себе прежде. Тот негодяй-циник, что, глядя на нее со стороны, сидел во мне, шептал: именно эта роскошь и вскружила ей голову.

Когда мы оставались вдвоем, ее лицо совершенно преображалось. С него словно спадала маска самодовольства и наигранной веселости, очертания губ смягчались, а взгляд становился застенчивым, благодарным и — порой мне казалось — зовущим.

Да, пять лет назад я бы не устоял. Пять лет назад.

Однажды она спросила:

— Ты ведь не способен на подлость, да?

— Не говори глупостей. Каждому из нас довелось, и не раз, совершать поступки, которых стыдишься.

— Но ты никогда не совершаешь их намеренно. Это было утверждение, не вопрос.

— Пожалуй, нет.

— И если ты узнавал о таких поступках, тебе становилось стыдно.

— Хочешь наградить меня медалью за порядочность?

— Нет, — тихо рассмеялась она. — Лучше я награжу тебя чем-нибудь другим.

А вскоре произошло еще одно событие.

Мы с Адой и Хармоном спустились в бар отеля, на двенадцатом этаже которого размещалась наша студия. Это был тихий, уютный бар, посещаемый клиентами двух совершенно несовместимых категорий: туристами, которые жили тут, в отеле, и служащими расположенных в нем учреждений. В три часа дня мы оказались единственными посетителями из нетуристов. Мы сидели в углу за столиком, и Хармон говорил Аде:

— Вы были восхитительны, дорогая, просто восхитительны, от начала до конца.

Она только что прошла первую неофициальную пробу, читала перед камерой рецензии на кинофильмы. Мы следили за ней по монитору.

— Благодарю вас, сэр, — чарующе улыбнулась Ада.

— Просто восхитительны, — продолжал ворковать Хармон. — Помяните мое слово, в один прекрасный день вы будете королевой новоорлеанского телевидения.

— Королевой?! — взволнованно воскликнула Ада.

Она старательно подыгрывала ему не столько словами, сколько выражением лица.

— Да, я это предсказываю. — Он поднял свой стакан. — Я уверен. Ваше мнение, Стив?

— Я тоже уверен, — ответил я. — Я тоже это предсказываю.

Ада бросила на меня взгляд, значение которого я не сумел разгадать в синей полутьме бара.

— Нужно только набраться терпения и подождать, — многозначительно сказал Хармон, — подождать, чтобы все шло как по маслу.

Я посмотрел на него, на его рыхлое лицо с тяжелой челюстью, на глаза, устремленные на нее из-за толстых стекол роговых очков, вслушивался в его вкрадчиво-льстивые речи, которые он, очевидно, считал средством овладеть Адой. Он хотел ее, готов был вступить в сделку, и ему нужно было, чтобы она это поняла. Меня затрясло от злости, и тут же я рассердился на самого себя за эту злость. Какое мне дело, если она и клюнет на его предложение?

Он оторвал от нее взгляд, подозвал официанта и сделал новый заказ. Он был доволен тем, понимал я, что ему удалось высказать свое предложение и его не отвергли. Этот негодяй и раньше делал подобные намеки. Но чего я-то так разобиделся?

Умышленно меняя тему разговора, он сказал:

— Слышали анекдот о черных кальсонах?

Я хотел было ответить: «Слышал еще сто лет назад», но промолчал, и он принялся рассказывать. Ада звонко расхохоталась над заключительной фразой: «Quel sentiment exquis!»[1] Он рассказал еще три анекдота, и она опять смеялась.

Затем, чуть нахмурившись, Хармон посмотрел на часы и сказал:

— Что же, пора домой, к ужину и жене. Счастливо оставаться. Вы и вправду были восхитительны, моя дорогая.

Я попрощался с ним, Ада тоже произнесла кокетливое «До свидания!», и мы смотрели, как он уверенно несет свое грузное туловище между столами к выходу.