Ад - [74]

Я слышал лишь то, что говорили мои трое соседей. Они говорили о своих знакомых в этом зале, потом о нескольких друзьях таким тоном, что его постоянные ирония и насмешка меня удивили.

Я не находил ничего в том, что они говорили; этот вечер должен был стать таким же бесполезным, как другие.

Несколько минут спустя метрдотель, выкладывая на мою тарелку порцию филе морского языка, залитого густым и розовым соусом на продолговатом металлическом блюде, указал мне движением головы и подмигнул украдкой в сторону одного из сотрапезников.

«Это господин Вилье, очень известный писатель», — горделиво прошептал мне он.

Это был он, действительно; он достаточно походил на свои портреты и с изяществом переносил свою молодую славу.

Я позавидовал этому молодому человеку, который умел писать и говорить то, что он думал. Я, с некоторым преклонением, внимательно посмотрел на изысканность его светского силуэта, на красивую современную и изящную линию его сглаженного профиля, из которого выступала шелковистая бахрома его усов, на безукоризненное закругление его плеча и на его белый галстук, подобный крылу бабочки.

Я подносил к губам мой бокал — такой хрупкий, что ветер на свежем воздухе разбил бы этот бокал выше его ножки — когда я внезапно остановился и почувствовал, как вся моя кровь прилила к сердцу.

Я услышал вот это:

«О чём твой следующий роман?

— Об истине, — ответил Пьер Вилье.

— Как? — воскликнул один из друзей.

— Вереница человеческих существ, захваченных врасплох такими, какие они есть.

— А какой сюжет?» — опросили они.

Вокруг прислушивались. Два молодых человека, которые ужинали неподалёку, молчали, с праздным видом, явно напрягая слух. В углу из роскошного пурпура какой-то человек во фраке курил толстую сигару, с удручённым видом, с осунувшимся лицом, полностью сосредоточившись на благоухающем горении табака, а его спутница, положив голый локоть на стол, окружённая ароматами и сверкающая драгоценностями, перегруженная тяжким искусственным господством роскоши, поворачивала к говорившему своё естественное лунное лицо.

«Вот, — сказал Пьер Вилье, — тот сюжет, который мне позволяет создать одновременно увлекательное и истинное: человек проделывает дыру в стене комнаты в гостинице и смотрит на то, что происходит в соседней комнате!»

*

Мне пришлось в этот момент внимательно всматриваться в беседующих блуждающим и жалким взглядом… Потом я быстро опустил голову наивным жестом детей, которые боятся, что их увидят…

Они говорили обо мне, и я почувствовал вокруг себя какую-то странную полицейскую интригу. Затем это впечатление, в котором моё здравомыслие пришло в полную растерянность, сразу спало. Очевидно, совпадение. Но оставалось смутное опасение, что скоро догадаются о том, что я знал, меня узнают.

Они продолжали говорить о рассказанном замысле… Нечувствительный ко всему остальному, напрягшийся в единственном старании их услышать и не подать виду, что я их слушаю, я припал к их разговору как паразит.

Один из друзей романиста попросил его рассказать более подробно о своём произведении. Он согласился… Он станет это говорить при мне!

*

Он рассказал о книге, которую сочинил. С восхитительным словесным искусством, с искусными жестами и мимикой, с остроумной и оживлённой элегантностью и с заразительным смехом, он обрисовал перед глазами своих слушателей ряд неожиданных, блестящих, потрясающих сцен. При помощи своего оригинального сюжета, придававшего всем сценам столько выразительности и напряжённости, он выставил напоказ смешное, забавные странности, добавил живописные и пикантные детали, типичные и остроумные имена собственные, запутал хитроумные ситуации, заставил неотразимое воздействие проявиться во всём блеске, и всё в целом соответствует последней моде. Раздавались возгласы: «Ах!» «Ох!» Все таращили глаза.

«Браво! Несомненный большой успех. Сюжет очень смешной.

— Все эти людишки, которые проходят перед путешественником, забавные, даже тот, который лишает себя жизни! Ничто не упущено! Это всё человечество!»

Но я, я ничего не узнал во всём том, что он наглядно представлял.

Оцепенение и какой-то стыд меня угнетали по мере того, как я слушал этого человека, ищущего, какую шутку можно было бы извлечь из мрачного приключения, которое уже месяц меня мучило.

Я вспомнил громкий голос, теперь угасший, который столь решительно и столь сильно провозгласил, что сегодняшние писатели подражают карикатуристам. Я, который проник в самое нутро человечества и возвращался к этому, я не находил ничего человечного в этой дёргавшейся карикатуре! Это было так поверхностно, что являлось ложью.

При мне, непредвиденном свидетеле, он говорил:

«Человек, лишённый внешнего облика, — вот что мне хотелось бы, чтобы увидели. Другие — это плод воображения, я есть истина.

— Это имеет даже философское значение.

— Возможно. Во всяком случае, я его не искал! Слава Богу, я писатель, я не являюсь мыслителем!»

И он продолжал извращать истину, без того, чтобы я смог бы что-либо сделать, — эту трудно постижимую истину, голос которой звучал в моих ушах, тень которой была в моих глазах и вкус которой был на моих губах.