Ад - [41]

Теперь он, который только что восторгался, жалуется:

«Я вспоминаю… Я вспоминаю… Моё сердце меня не жалеет.

«Ах! — стонет он сразу же после, с жестом смирения, — невозможно попрощаться со всем.»

Она здесь, и она бессильна, хотя и является обожаемой. Она ничего не может поделать с этим бесконечным прощанием, которое наполняет последние взоры человека. Она здесь, всего лишь во всей своей красоте, со всей своей улыбкой… И сверхчеловеческое видение тщетно прирастает сожалением, угрызениями совести, притязаниями. Он не хочет, чтобы это кончилось. То, что он воскрешает в памяти, призывается им, он хотел бы это возобновить. Он любит своё прошлое. Неумолимое, неподвижное, прошлое имеет вид божества — ибо как для верующих, так и для нигилистов величественность Бога заключается в том, что он позволяет молить себя.

*

Беременная женщина ушла, Я видел, как она проворно проскользнула к двери, осторожно, с материнской предусмотрительностью по отношению к самой себе.

Они остались только вдвоём… Вечер был захватывающей реальностью: казалось, что он живёт, укореняется и занимает своё место. Никогда комната не была им столь наполнена.

Он сказал: «Ещё один день заканчивается.»

И, как бы продолжая свою мысль:

«Нужно, — добавил он, — всё приготовить для бракосочетания.

— Мишель! — воскликнула инстинктивно молодая женщина, как если бы она не могла удержать это имя.

— Мишель не будет на вас сердиться, — ответил мужчина. — Он знает, что вы его любите, Анна. Он не будет беспокоиться о формальностях, безусловно, — говорящий настаивая на этих словах, чтобы утешить себя, — он за бракосочетание in extremis[23].

Они едва виднелись в сумраке, только он и она, объединённые сумраком вместе. Они внимательно посмотрели друг на друга.

Он был измождённый, весь в смятении; его слова исходили из глубины его жизни; она же, белая и крупная, отчаянно и очевидно волновалась…

Устремив на неё глаза, он делал видимое усилие, как если бы не осмеливался задеть её словом. Затем он решился.

«Я вас так люблю, — сказал он просто.

— Ах! — воскликнула она, — вы не умрёте!

— Как хорошо, — ответил он — что вы соизволили так долго быть моей сестрой!

— Ведь вы для меня столько сделали!» — ответила она, сложив руки и наклонив к нему свой великолепный бюст, как будто она падала ниц перед ним.

Было слышно, как они откровенно разговаривали. Какая восхитительная вещь — откровенно разговаривать, без недомолвок, без предосудительного неведения и виновности в отношении того, что говорится, и прямо идти навстречу друг другу; это почти чудо просветления, душевного спокойствия и существования.

Они молчали. Он прикрыл глаза, однако продолжая её видеть. Он их вновь устремил на неё.

«Вы мой ангел, который меня не любит.»

Когда он говорил это, его лицо омрачилось. Столь простое зрелище меня удручило: бесконечность сердца, участвующего в естестве: его лицо омрачилось.

Я видел, какую возвышенную любовь он испытывал к ней. Она это знала; в её словах, в её манере держать себя с ним имелась безграничная нежность, которая кропотливо его познавала. Она не ободряла его, не лгала ему, но каждый раз, когда это было возможно, она каким-либо словом, определённым жестом или некоторым выразительным молчанием старалась его слегка утешить в отношении самой себя, в отношении той горести, которую она ему причиняла своим присутствием, своим отсутствием.

Он произнёс, после того, как еще раз внимательно посмотрел на неё, между тем как сумрак, независимо от него, еще больше сближал его с ней:

«Вы печальная доверительница, посвящённая в мою любовь к вам.»

Он вновь заговорил о бракосочетании. Поскольку все меры были приняты, почему бы не совершить это немедленно?

«Моё богатство, моё имя, Анна, чистые взаимоотношения, которые останутся с вами, когда… когда мне придётся стать ушедшим.»

Он хотел распространить своей рукой длительное благодеяние в туманное будущее, с весьма лёгкой маской, увы, как благословение. В настоящее же время он стремился лишь к слабому и условному согласию с этим словом: бракосочетание.

«Зачем говорить об этом…»

Она не отвечала прямо, испытывая непреодолимое затруднение, вероятно, по причине этой любви, которая имелась в её сердце и в которой её собеседник ей признался. Хотя она в принципе согласилась и положилась на естественный ход событий — поскольку формальности были выполнены — она никогда прямо не отвечала на эту мольбу, которая каждый раз, когда они оставались одни, направлялась от него к ней, в виде взгляда.

Но этим вечером не пришла ли она почти к согласию, к решению, которое она бы приняла независимо от материальной выгоды, полученной бы от этого ею, которое она бы приняла в своей столь чистой душе и что быстро становилось известным — для того, чтобы пойти ему навстречу и позволить ему какое-то подобие близости?

«Что скажете?» — прошептал он.

Мы посмотрели на её рот… Он уже почти улыбался, этот рот, которого умоляли как алтарь, как образ божества, который был ценен надеждами, изливавшимися к ней одной, в то же время, что и все красоты вечера.

Умирающий, чувствуя, что придёт согласие, прошептал:

«Я люблю жизнь…»