Ачайваямская весна - [22]

Если тело сгнивало при жизни, обычай предписывал положить его на землю и закрыть камнями.

Иван Иванович объясняет:

— Такая вера была. Считали, что, если человек болеет, его келе едят. Если они его заедят до смерти и тело его станет гнилым, то жечь его нельзя. Тогда вместе с душой этого человека в верхний мир, к верхним людям, попадут и келе. Они там будут терзать верхних людей, как терзали людей на земле. Души келе будут делать такое же с душами людей, как келе с самими людьми.

Иван Иванович женился не по правилам. По старому закону ему бы надо годика три поработать на своего тестя. Ахалькут не захотел, чтобы его младший сын уходил надолго в чужую семью. Тесть — Эттувьи не стал настаивать на соблюдении закона.

— Ты сразу к ним иди, — объяснил он дочери. — Отец твоего мужа долго на этой земле оставаться не будет. Тогда я сам к вам жить приду… Только пускай он тебя украдет… Тогда люди не станут разное говорить, будто за тебя муж не работал…

— Мечинки (хорошо), — торопливо согласилась Кутевнаут.

— Мечинки, — согласился и Вантулян, когда Кутевнаут передала ему слова отца.

Он украл ее на весенней ярмарке. Подъехал к девушке на своей беговой упряжке, схватил ее, посадил на нарту и погнал оленей, держа невесту на коленях.

— Мэй, — закричал один из наиболее ретивых парней, вваливаясь в ярангу, где Эттувьи сидел у праздничного костра, — твою дочь Вантулян увозит!

Старик неторопливо выпил кружку огненной воды, которую ему поднес его друг — хозяин яранги, и скорбно повесил голову:

— Вот какой пьяный стал… Уже дочь украли…

— Я догоню, мэй, — горячо сказал парень.

— Лучше раздели со мной мое горе, — предложил Эттувьи, протягивая тому кружку с огненной водой.

А по старым правилам Иван Иванович Вантулян должен был бы года три работать в стадах будущего тестя Эттувьи. Будущий тесть не давал бы спуску молодцу ни в чем. Жених и ел бы хуже всех, и с чаатом бегал бы больше всех, и помалкивал. Сколько ни работай, а последнее слово за стариком. Если не понравишься, то после трех лет каторги старик может отказать. Скажет: «Слабый этот парень. Плохой пастух и старших не уважает. С ним дети моей дочери всегда голодные будут. Он и дочь мою будет обижать. Он и оленей ее есть будет. Нет».

Это означало больше, чем оскорбление. После таких слов человеку можно было вообще остаться без жены, без семьи.

Если тебя заподозрят в том, что ты способен съесть оленей жены, — это гражданская смерть. У чукчей не было совместной собственности на оленей. В семье были олени главы — мужа и олени жены, которых ей дали с собой. И в совместной жизни чукча оставался пастухом оленей своей жены, хотя она и их дети жили за счет стада мужчины. Да и дети при жизни отца могли владеть только теми оленями, которых им дарили родственники. Оленями отца они не владели. Олени отца переходили к ним, когда он сам это решал.

Олени жены должны были плодиться и множиться, но не убывать. Оленевод предпочитал потерять собственных оленей, чем жениных. Когда женщина уходила от него, то забирала своих оленей до последнего, несмотря на то что по чукотским законам ее собственные дети оставались в семье мужа.

Олени, олени, олени… Основа чукотской жизни. Только о них и слышишь, когда разговариваешь о прошлом. Даже если муж умирал, то женщину стремились оставить в семье мужа, отдав ее младшим братьям покойного. В этнографии этот обычай именуется левиратом.

Шел праздник молодого оленя — праздник родившихся телят.

Стадо Ахалькута вышло на отельные места. Надо было отделить важенок, умилостивить духов, чтобы они не унесли оленное счастье, и забить оленей для семей оленеводов. С оленями уходили только молодые мужчины. Старики и женщины оставались на рыбалке, на речке, где рыбы было особенно много.

Коян и Вантулян обегали все соседние стойбища, приглашая друзей на праздник. Потом и они будут помогать людям в трудной весенней работе.

Народу собралось много. Яранги поставили вокруг на ровном месте, и между ними сделали загородки из жердей и нарт.

Было еще совсем темно, когда сам старик Ахалькут повел белую собаку к восточной стороне от стойбища. Он вел белую собачку к месту, где еще с вечера положил обрезок нетолстого бревнышка и длинную ольховую палку.

Люди молча шли за старшим.

Ахалькут поставил собачку мордой на восток и сел на нее, придавил ее всем телом. Сын Коян подсунул ей под шею бревнышко и отошел к людям, стоявшим полукругом.

Все по-прежнему молчали. Только собачка коротко взвизгнула, но старик надавил ей рукой на затылок, прижав морду к бревну, и собачка затихла.

— Вальгиргин, отец всего живого, — заговорил Ахалькут запинаясь, — прошу тебя сохранить моих оленей и моих людей, которых эти олени кормят. Пусть эта моя любимая собака сторожит нас от духов, когда солнце уйдет с востока и пойдет своей дорогой.

Солнце как будто услыхало слова чаучу. Оно показало свое ослепительное лицо из-за гряды сопок. И в тот же миг Ахалькут сунул нож под горло собаки. Он резко дернул нож кверху, подняв левую руку с собачьей головой навстречу светилу.

Старик тяжело встал и плохо слушающимися руками насадил на палку голову собаки. Больше сил не осталось.