Ачайваямская весна - [21]

Отчаянные гонщики готовят своих оленей к ристалищам не менее половины года. Они их гоняют беспрерывно. Олени в таком худом теле, что удивляешься тому железному духу, который они проявляют.

К слову сказать, здешние олени мало пригодны к транспортному использованию. Они, если так можно выразиться, мясо-шкурной породы. Эти олени быстро нагуливаются. Животные дают прекрасное мясо и шкуры, но спортсмены они никудышные. Во всяком случае сами чукчи отдают предпочтение в гонках лесным ламутским оленям или же каким-то другим.

После гонок олени часто оказываются загнанными. Их тогда с почестями отправляют в верхний мир. Мясо едят, хотя есть почти нечего — сухожилия, кости, твердейшие мышцы да кожа.

У ачайваямских чукчей имеется особое орудие для управления оленем, название которого звучит весьма романтически-нежно: «алеэль». Оно делается из рябиновых стволиков. На один конец его надевается квадратная или круглая пластина, или куб, или шар из моржовой кости, в некоторых случаях — из рога снежного барана. Они привязываются ремешком. Ремешок обматывает и место рукоятки. На противоположном конце — кенкль — костяной клювик непередаваемо совершенной формы. Он отдаленно напоминает фигурку петуха.

Груз и кенкль пастухи берегут постоянно. А рябиновые стволики возят с собой пучками. Здесь человеческая жизнь часто от оленьих ног зависит. А раньше зависела еще более.

Шить палатку на морозе — малое удовольствие. Руки быстро замерзают, пальцы скрючиваются, и ухватить даже грубую иглу бывает невозможно. Работа идет медленно. Почти все парни уехали со стойбища, а мы все корпим да корпим. Наконец сделаны последние стежки. В один угол вшита жестянка, чтобы оберегать ткань от горячей трубы. Можно и ехать. Попутчик у нас один — Иван Иванович Вантулян.

Трактор неспешно тянет тяжеленные сани, закрытые брезентом. Целый дом на санях едет. На шкурах лежать тепло и мягко. И мы просим Ивана Ивановича продолжить рассказ.

— Ну, а дальше что было, Иван Иванович, когда к вашему отцу Ахалькуту приехал русский, чтобы проводить перепись?

— Дальше другая жизнь пошла…

Русский был у Ахалькута на стойбище только один лень. Он все время писал, совсем как амрыканкиси. Он показал Ахалькуту, где у него в бумаге оказался записанным сам Ахалькут, его жены, его сын Коян с двумя женами и четырьмя ребятами, где его дочь Айнат и ее муж сирота Кайматке и младший сын Вантулян.

Потом русские показали, где записаны олени и собаки, яранги и ружья.

— Зачем тебе все это надо? — наконец решился спросить Ахалькут.

Антоска важно перевел вопрос. Он же перевел ответ русского:

— Ты здесь кочуешь все время в тундре. Ты разводишь оленей и меняешь оленье мясо и шкуры на жир и шкуры морских зверей у береговых коряков. Ты отдаешь меха разных зверей заморским людям, которые платят за них очень мало. Они просто грабят вас. чаучу. Теперь новая власть — она сама будет с вами торговать. Для того чтобы знать, сколько тебе нужно товаров, я сюда и приехал. Я считаю людей: значит, теперь я знаю, сколько вам прислать чаю, муки, спичек. Я считаю оленей — это я знаю теперь, сколько ты можешь заплатить за товары.

Долго думал, опустив голову, чаучу Ахалькут.

— Ты скажи теперь. — обратился он опять, — оттого, что ты оленей пересчитал и людей пересчитал, какого-нибудь вреда от ваших русских духов нам не будет?

— У нас теперь нет никаких духов, — рассмеялся русский.

Ахалькут смеяться не стал. Он знал, что в нем самом сидит дух, который причиняет ужасную боль. Он и сейчас держится руками под кухлянкой за живот.

— Мечинки (хорошо), — через силу улыбнулся Ахалькут. — Еще приходи с товарами.

Боль все чаще и чаще приходила к чаучу Ахалькуту. Он просыпался и лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к тому, что было внутри тела.

Один раз он проснулся совсем мокрый, потный, каким бывал только мальчишкой, когда учился бегать. Он проснулся, но долго не мог понять — спит он или нет. Руки чувствовали нежный мех пыжика, из которого было сшито одеяло. Это был его полог, его яранга. Рядом слышалось дыхание его жены. Но перед глазами стояло какое-то странное мохнатое существо, не имеющее формы. Это существо не было похоже ни на человека, ни на собаку, ни на какого-либо зверя. У Ахалькута оставалось явственное ощущение живого и лохматого. «Кто это? — думал Ахалькут. — Это, наверное, келе (дух)… Наверное, он меня жрет… Иначе как бы я так его чувствовал… Наверное, он во мне внутренности ест, и поэтому я его не вижу, а только чувствую, что он лохматый…»

Чаучу Ахалькут долго лежал, прислушиваясь к затухающей боли. «Ушел пока келе. Поэтому болеть перестает. Это — келе». — уже без сомнения подумал он.

Так промучился он всю зиму. Наступила весна. Ахалькут поражался, глядя на свое тело. Он, лежа в пологе, выдыхал из себя воздух и принюхивался к нему. Он явственно различал запах гниения, дыхание проклятого келе.

Проклятый столько изгрыз, что надежды на возвращение здоровья не оставалось. Ахалькут решился. Тянуть было больше нельзя. Не помогли два шамана, несколько раз приезжавшие к нему.

Ахалькут решился. Если терпеть дальше, то проклятый келе совсем сделает тело гнилым. Он там сам будет жить и детей своих в него приведет. Тогда себя нельзя будет отправить к верхним людям. Тогда себя нельзя будет положить на погребальный костер и ты не попадешь на дорогу в верхний мир. Тогда ты не возродишься вновь в младенце, вышедшем из чрева женщины. Ты тогда умрешь навсегда.