Абстрактный человек - [43]

Гениально.

Треугольники, шары, квадраты.

Желтые, красные, голубые.

Лица, лица, лица. Знакомые, незнакомые, фантастические, сотканные из треугольников, шаров, квадратов.

Кубы, кубы, кубы. Каждый имеет какое-то свое значение.

Какое, какое, какое? Кто его знает, какое, но имеет, это нужно выяснить. Это замечания Виртуоза.

Молодец, Виртуоз!

Побольше бы таких.

Спирали.

Они пошли на седьмой день. Разные. И мир, оказывается, можно соткать из спиралей, целый гигантский мир.

Оказывается.

Появились не любые фигуры.

А лишь некоторые. Избранные.

Круг, квадрат, треугольник, спираль, куб, шар.

Виртуоз записывает. Такие-то и такие, — твердит. Очень хорошо. Скоро все будет ясно, совсем скоро.

И так далее и так далее. Месяц за месяцем.

Изнурительное занятие.

Фотографируют. Фотографируют все: и его, и образы, и глаза его фотографируют. Страшно, когда фотографируют, например, одни ваши глаза. Почему страшно? Неизвестно.

Многое неизвестно в мире.

Хотя бы что есть эти майковские видения? А?

Много просмотрено, а нет ответа, нет даже у виртуоза — Иванова.

Вопросы накапливаются, а ответов нет.

Да и сами, подумайте сами-то, вспомните, вглядитесь-ка в себя. Что вам больше всего дорого? Иное, может, воспоминание, а рассмотрите его повнимательнее, что окажется?

А окажется, что нет в нем ничего, кроме образа, кроме неясности, кроме штрихов, да квадратов, да треугольников, да еще каких-то линий, ничего определенного. А дорого оно же вам, ах как дорого, может, вы за него и жизнь отдать можете, может, без него вам и жизнь не дорога, а всмотреться — пустяк, просто Нечто, просто непонятность какая-то и жизнь. А что есть жизнь?

Но, впрочем, мы углубляемся.

А углубление еще впереди.

В своем месте. Не будем касаться великих вопросов раньше времени.

Пусть их пока коснется Виртуоз и научный человек Иванов. Пусть. Скажем наперед — ничего тут не получится у науки.

Ох уж эти эксперименты. Ох уж…

И прошли так в наблюдениях долгие и томительные недели. Очень долгие. И Иванов наблюдал, и что-то писал, и что-то объяснял, и о чем-то советовался с Болдиным, и что-то координировал. И все, как и следует, но ничего путного из этого не вышло.

Для него.

Но не для Майкова.

Майков запомнил пару образов, посетивших его, и запомнил не зря, потому как эти образы пригодились ему в его дальнейшем развитии и в его дальнейшем экспериментировании с самим уже собой. Экспериментировании самостоятельном. Но об этом опять же в своем месте.

Что же это были за образы? Они просты, они совершенно просты.

Майков вообще не видел ничего сложного, более того, он, как и Болдин, не любил сложностей. Сложны искажения. Правда всегда проста.

Первый образ был сказочен.

Владимир Глебович увидел множество черных и синих шаров, они летели в пространстве, и из них получались то планеты, то живые существа, то целые вселенные, так подвижно они летели и так организованно соединялись во всевозможные группы. Затем Майков увидел, как между этих шаров пробивается чуть видимый, теплый розоватый свет. Этот свет проникал в него, падал в самую его душу, и от того, что он проникал в него, сознание всемогущества наполняло Майкова.

Второй образ был не менее сказочен.

Владимир Глебович увидел розовый шар, излучающий свет, а вокруг шара летело, вращаясь, множество зеркал. Они были самых разных форм. Тут были и треугольные, и круглые, и квадратные, и просто неопределенной формы зеркала. Свет падал на них, и они падали на свет, вращаясь вокруг него, рождая новые и новые лучи, которые светили все сильней и сильней, а те лучи вновь и вновь отражались в зеркалах, и казалось, что эти лучи поддерживают зеркала, что они направляют их падение, их вращение в бездне пространства. Отражения, отражения, отражения… Их игра была прекрасна.

Позже Майков написал свою известнейшую картину, с которой, я надеюсь, и вы вскоре можете познакомиться. Он так и назвал ее: бесконечность. На картине был именно этот образ.

Сейчас я скажу вещь странную и, быть может, поразительную для вас, но не спешите противоречить мне, потому что не вы, а я знаю жизнь моего героя, и если я что-то говорю, то я, по крайней мере, стараюсь говорить правду.

А скажу я вот что.

Собственно, между этими двумя образами и пролегла вся жизнь нашего героя.

Они дарили ему радость, печаль, все те оттенки жизни, которые достаточны для горя и для счастья.

Почему, как я посмел сказать такое, вы узнаете, дочитав до конца эту не совсем обычную повесть.

Но начал я с Виртуоза.

О! Этот Виртуоз. О! Он уже добился многого. Эти два образа — это много. Только бы понять, что значат они, как жить с ними, почему они? Вот и был бы решен вопрос, многие вопросы, и эксперимент бы состоялся. Поверьте мне опять на слово, я пока не могу этого доказать, слишком много нужно сказать, чтобы доказать, слишком многое объяснить, и это будет сделано в своем месте, а пока, пока — нельзя. Лишь пока.

Собственно, на этом можно было бы и оставить виртуоза-экспериментатора, потому что более ничего он не добьется от Владимира Глебовича, он, конечно же, будет говорить всякие заумности, всякие сложности, он, конечно же, все объяснит своему шефу, и шеф поймет, что тот его бесстыдно обманывает. Все так и случится, и можно было бы закончить эту повесть на этом месте, если бы не одно но, которое заключается в том, что Владимир Глебович сам начнет ставить свой эксперимент безо всяких уже виртуозов. Сам с собой, наедине с собой. Позже будет объявлено, что майковский эксперимент есть результат того, более широкого эксперимента, начатого товарищами Болдиным и Ивановым, да и не только ими.