Абсолютные друзья - [19]

* * *

Радикальные принципы Ильзе, как и ее сладострастное маленькое тело, неукротимы, и проходящего инициацию Манди можно простить за то, что он не замечает разницы. С какой стати ему волноваться, что о Михаиле Бакунине он знает даже меньше, чем об особенностях женской анатомии? Ильзе обеспечивает ему ускоренное обучение по обеим дисциплинам, и, пожалуй, невежливо отдавать себя целиком одной из них, пренебрегая другой. Если она обрушивается на государство, считая его инструментом тирании, Манди всецело с ней соглашается, хотя на государство в такой ситуации ему глубоко плевать. Если она глаголет об индивидуализме, превозносит возрождение культа индивидуальности и главенство индивидуума и обещает освободить Манди от смиренности, связывающей его по рукам и ногам, он умоляет ее незамедлительно этим заняться. А то, что одновременно она говорит и о радикальном коллективизме, его совершенно не тревожит. Как-нибудь он свяжет одно с другим. Если она читает вслух Лейинга или Купера, пока он дремлет на ее голом животе, одобрительный кивок едва ли может быть воспринят за тяжелый труд. И если занятия любовью она ставит выше занятий войной, в свободное от анархизма и индивидуализма время Ильзе еще и убежденная пацифистка, он готов заряжать для нее свой мушкет в любое время дня и ночи, пока ее нетерпеливые пятки барабанят ему по спине на мате из волокна кокосовой пальмы в комнатке общежития Сент-Хьюза,[29] куда джентльменов пускают от 4 до 6 часов пополудни, на чай с сэндвичами при открытой двери. И что может быть более успокаивающим на фоне временно утоленной страсти, чем разделенное видение социального рая, законы которого – результат добровольной взаимной договоренности всех заинтересованных сторон.

Однако из этого нельзя делать вывод, что Тед Манди безразличен к идеям Нового Иерусалима, которые открывает перед ним Ильзе. В ее искрящемся радикализме он находит не только слова и мысли достопочтенного доктора Мандельбаума, но и свидетельства собственного неприятия многого из того, что являет собой Англия. Праведные идеи девушки он принимает как свои. Он – гибрид, номад, человек без малой родины, родителей, собственности, жизненной цели. Он – замороженный младенец, который только-только начал оттаивать. Иной раз, шагая на лекцию или в библиотеку, он сталкивается с бывшим однокашником в пиджаке спортивного покроя, брюках из кавалерийского твила[30] и начищенных коричневых ботинках. Оба чувствуют себя неловко и после обмена несколькими ничего не значащими фразами разбегаются в разные стороны. «Господи, этот Манди, – угадывает он их мысли. – Он же совершенно съехал с катушек». И они правы. По большей части действительно съехал. Он не состоит ни в «Буллингдоне»,[31] ни в «Гридироне», ни в «Каннинге»,[32] ни в «Юнионе».[33] Если уж появляется на политических сборищах, то борется с ненавистными правыми. Несмотря на немалый рост, его любимая позиция вне объятий Ильзе – сидеть, скрестив ноги и подтянув колени к ушам, в комнате, битком набитой леваками, и слушать божественное писание от Торо, Гегеля, Маркса и Лукача.

А тот факт, что не убеждают его эти интеллектуальные аргументы, что воспринимает он их как музыку, которую не может сыграть, а не как железную логику, за которую они выдаются, не имеет ровно никакого значения. Его не страшит принадлежность к маленькой группке храбрецов. Когда Ильзе участвует в марше, Манди, большой любитель в чем-либо поучаствовать, всюду сопровождает ее, на рассвете садится в поезд в Глостер-Грин, вооружившись батончиками «Марс», которые она любит, аккуратно завернутыми сандвичами с салатом и яйцами, приобретенными на рынке, и термосом с томатным супом, вот где становится незаменимым ранец майора. Плечом к плечу и часто рука в руке они маршируют, протестуя против поддержки Гарольдом Вильсоном вьетнамской войны и, поскольку они лишены возможности высказать свое несогласие в парламенте, называют себя внепарламентской оппозицией. Они маршируют по Трафальгарской площади, протестуя против апартеида, и сочиняют страстные декларации в поддержку американских студентов, сжигающих призывные повестки. Они кучкуются в Гайд-парке, где их вежливо рассеивает полиция, и чувствуют себя страшно оскорбленными. Но сотни вьетнамцев умирают каждый день, разорванные бомбами, сожженные напалмом, выброшенные из вертолетов во имя демократии, и сердцем Манди с ними, так же, как Ильзе.

В знак протеста против захвата власти в Греции полковниками, поддержанными ЦРУ, и пыток и убийств греческих левых, они без особого результата толкутся около лондонского отеля «Кларидж», в котором, по слухам, останавливались полковники во время их тайного визита в Лондон. Никто не выходит, чтобы услышать их насмешки. Ничего не боясь, они приходят к греческому посольству под транспарантами «Спасите Грецию сейчас». И испытывают чувство глубокого удовлетворения, когда атташе высовывается из окна и кричит: «В Греции мы бы вас расстреляли!» Вернувшись в Оксфорд в целости и сохранности, они все еще слышат посвист воображаемых пуль.

Во время зимнего семестра, это правда, Манди находит время поставить на немецком пьесу Бюхнера