Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня - [40]

Вас когда-нибудь кусали за лицо? Ну а меня вот кусали, поэтому я ненавижу мускусную дыню.

Я очнулся от кошмара, как раз когда папа подъехал к дому.

– Приехали, – сказал он.

– Моя сестра умерла, – сказал я.

– Да.

– Я надеялся, мне это приснилось.

– Я тоже.

– Мне снилось, как меня ужалила оса.

– Помню. Пришлось везти тебя в больницу.

– Мне казалось, что я умираю.

– Мы тоже перепугались.

Папа заплакал. Негромко. Тихими слезами. Он глубоко вдохнул и попытался перестать. Наверно, хотел быть сильным на глазах у сына. Но это не сработало. Он продолжал плакать.

Я не плакал.

Я потянулся к нему, вытер слезы с его лица и лизнул свою руку.

Соленая.

– Я тебя люблю, – сказал он.

Фигасе.

Не припомню, чтоб он мне такое говорил.

– Я тебя тоже люблю, – сказал я.

Да и я такого ему не говорил.

Мы вошли в дом.

Мама свернулась калачиком на кушетке. Там было двадцать пять или тридцать моих кузин и кузенов, которые съели всю нашу еду.

Кто-то умирает, и люди приходят и съедают твою еду. Так это работает. Забавно.

– Мам, – сказал я.

– Ох, Младший. – Мама потянула меня к себе на кушетку.

– Мне очень жаль, мам. Очень жаль.

– Не покидай меня, – сказала она. – Никогда не покидай меня.

Глупости говорит. Но кто ее за это осудит? В течение нескольких месяцев она потеряла мать и дочь. От такого разве оправишься? Разве это пройдет? Я знал, что теперь мама сломлена и останется такой навсегда.

– Никогда не пей, – сказала мама. И ударила меня по щеке. Раз, и два, и три. Сильно ударила. – Обещай, что ты никогда не станешь пить.

– Хорошо, хорошо, обещаю, – сказал я. Просто не верится. Моя сестра убила себя алкоголем, а бьют меня.

Где же Лев Толстой, когда он мне нужен? Жаль, что он не явится, чтобы мама могла надавать ему пощечин вместо меня.

Мама, слава богу, перестала бить меня и вместо этого вцепилась и не отпускала. Держала как маленького. И плакала, плакала. Столько слез на меня вылилось! Вся одежда и волосы на мне промокли от ее слез.

Как будто меня окатило ливнем ее горя, понимаете?

Как будто она окропила меня своей болью как при крещении.

Смотреть на это, конечно, было очень неловко. Так что родственники все ушли. Папа сбежал в спальню.

Остались только мама и я. Только ее слезы и я.

Но я не плакал. Обнимал маму, мечтая, чтобы всё это поскорее закончилось. Чтобы снова уснуть и видеть сон про ос-убийц. Да, я понял, что любой кошмарный сон лучше моей реальности.

А потом всё закончилось.

Мама заснула и выпустила меня из объятий.

Я встал, пошел в кухню. Я давно был голоден, но родственники почти всю нашу еду съели. Так что поужинал я солеными крекерами с водой.

Как будто в тюрьме.

Черт.

Два дня спустя мы похоронили сестру на католическом кладбище рядом с площадкой, где проходят пау-вау.

Поминки я почти не помню. И службу почти не помню. И похороны.

Я был в каком-то странном тумане.

Нет.

Скорее я был как будто в крошечной комнатушке, самой маленькой комнате в мире. Я мог протянуть руку и дотронуться до стен из грязного стекла. Я видел тени, но не видел деталей, понимаете?

Было холодно.

Чертовски холодно.

Как будто метель мела прямо у меня в груди.

Но всё это – и туман, и грязное стекло, и метель, – всё исчезло, как только гроб с моей сестрой опустили в могилу. А выкопать могилу в такой мороз, между прочим, заняло уйму времени. Когда гроб опустили в землю, он издал такой звук – знаете, как вдох.

Или вздох.

Как будто гроб уложили спать, но не на часок, а навсегда.

Всё, это конец.

Я больше не мог там находиться.

Я побежал прочь от кладбища в лес через дорогу. Хотел забежать в самую чащу. Так глубоко, где меня никогда не найдут.

Но знаете что?

Я наскочил прямо на Рауди, и мы покатились кубарем.

Ага, Рауди прятался в лесу и наблюдал за похоронами.

Ничосе.

Рауди сел. Я тоже сел.

Мы сидели рядом.

Рауди плакал, его лицо блестело от слез.

– Рауди, – сказал я. – Ты плачешь.

– Я не плачу, – сказал он. – Это ты плачешь.

Я потрогал себя за лицо. Оно было сухим. Никаких слез.

– Я не помню, как это – плакать.

Рауди как будто икнул. Или всхлипнул. По лицу снова покатились слезы.

– Ты плачешь, – говорю.

– Нет.

– Это нормально. Мне тоже ее не хватает. Я люблю сестру.

– Говорю же – я не плачу.

– Да нормально.

Я тронул его за плечо. Большая ошибка. Он меня ударил. Вернее, почти ударил. Двинул кулаком, но ПРОМАХНУЛСЯ!

РАУДИ ПРОМАХНУЛСЯ!

Его кулак едва задел мою голову.

– Фигасе, – говорю, – промахнулся.

– Я нарочно.

– Ни фига. Ты промахнулся, потому что плохо видишь от слез!

Это меня рассмешило.

Ага, я снова принялся ржать как ненормальный.

Я катался по холодной заиндевевшей земле и хохотал, хохотал, хохотал.

Я не хотел смеяться. Я хотел перестать. Хотел схватить Рауди и обнять.

Он был моим лучшим другом, он был мне нужен.

Но я не мог перестать смеяться.

Глянул на Рауди, а он снова рыдает.

Он подумал, я смеюсь над ним.

В норме Рауди убил бы всякого, кто осмелится над ним смеяться. Но этот день был далек от нормы.

– Это всё ты виноват, – сказал он.

– В чем я виноват? – спрашиваю.

– Твоя сестра мертва, потому что ты нас бросил. Это ты ее убил.

Тут я перестал смеяться. И вдруг почувствовал, что никогда в жизни уже не засмеюсь.

Рауди прав.

Я убил сестру.

Ну, вообще-то я ее не убивал.