Абсолютная реальность - [45]

Довольно времени, чтобы распрощаться с жизнью и еще разок вспомнить маму. А также Леночку, Калерию, Петьку Мученика, верного друга Костю, соседского мальчика Аркашу, и даже выморочного Ваньку Коземаслова. Однако Леонтий ничего такого не вспоминал, и про маму не закричал тоже. И все его сознательное существование на бренной земле не пронеслось вмиг перед внутренним духовным взором. Отчего? Оттого, что в безутешном падении своем, приложившись и без того допрежь ушибленной башкой о первую же встреченную ветку, Леонтий словно бы прозрел. Нет, не в библейско-евангельском смысле. Никакая благая весть не прозвучала, и архангел не протрубил. Но очевидная ясность, замеченная еще прежде, однако отклоненная здравым рассудком, ему именно теперь, в болезненном полете сквозь елочные дебри, сама собой отворилась.

Все было не так. Именно, именно. Вообще все было не так. И елки, и палки, и снег, и пещера, и питекантропы, и даже поганый идол. Не хватало чего-то. Все время не хватало чего-то. Не в том значении: будто бы кругом стояли плохо прилаженные киношные декорации, и не в том, что питекантропы выглядели ряжеными. Достоверность присутствовала и была в полном порядке, без сомнения. Уж постановочные трюки Леонтий бы разглядел. Не в этом дело: не таким ощущался мир вокруг. С самого начала, а не только теперь, когда Леонтий летел вверх тормашкам с елки и позволил себе, наконец, осознать эту «нетаковость». Не может быть, не бывает в естественной природе столько гнили, грязи, унылости и корявости. Пусть австралопитеки, пусть человекообразные. Но они – промежуток и этап в развитии. Не противный, отвратный, убогий, но закономерный, логичный, порядковый, потому прекрасный – мощь горной гориллы, занятная понятливость шимпанзе, почти сознательные гримасы рыжего орангутанга, все эти звери могли быть порой страшны, порой неопрятны и плохо приручаемы, но никогда до тошноты отвратительны. Как раз вследствие своей победной силы. Пусть даже через естественный отбор, мутацию и тяжкую эволюцию видов. Пусть – через тернии к звездам. Но здесь, казалось, остались одни только тернии. Кривые, кособокие, вызывающие непреодолимую брезгливость. Нечто пропащее, вечно гибнущее, и все никак не могущее самоуничтожиться до конца, еле-еле держащееся на плаву, растущее и бредущее кое-как в никуда и куда попало, ни к чему не стремящееся, словно бы перебивающееся с хлеба на квас – точнее с палки на елку. Будто лишенное буйной животной потенции – совершенствования и преодоления любой ценой. Вот и копья. Они даже вверх летели неудачливо, вяло, и хозяева их, толком не умеющие ходить по родному лесу, и снежки – покидали да бросили, и огонь – если есть огонь, то почему же пещера стояла темная, ни малейшего запаха костра? Какой великий замысел в том, чтобы сидеть в холодной сырой землянке, в придачу с маленькими детенышами? Дров кругом – зашибись, колоть не надо, пилить не надо, бери, ломай, не хочу! Никто, по-видимому, из здешних не хотел. Вот все это вместе и было не так. Вот об этом невольно думал Леонтий те пару десятков секунд, что летел со своей предательской елки вниз. Прямо в лапы человекообразных обезьян.

Он шмякнулся на спину. Дубленка смягчила удар, да и наваленный грудой хворост тоже. Если позвоночник не поврежден, то он сможет встать на ноги. А собственно, зачем вставать? Над ним уже маячили клыкастые рожи, бестолковые, будто сбившиеся в кучу бакены-поплавки на реке. Рычали, хрюкали, вроде и ссорились. Шаманы и вождь, наверное, решали, как его Леонтия, эффективней съесть. Зачем подниматься-то? Чтобы уж наверняка быть насаженным на копья, точно на шашлычный шампур? Не-ет, лучше он тихо полежит, довольно, набегался за день. Холодно, мокро, скоро он и в самом деле околеет, и пусть, надоело все. Леонтий замерзал, оттого: сделался ко всему происходящему равнодушен. Мир вокруг не таков, ну и пошел он в… а-а-а, без разницы куда! Ему, кажется, связали ноги, веревкой из плетеной коры, режущей и без того израненную кожу на щиколотках. Он попытался брыкнуться. И тотчас схлопотал удар. Копьем по лбу. И провалился во тьму. И хорошо. Так оно проще. Для обезьян и для него. Внутри Леонтия плыл звук и начинался сон. Будто бы качалась белая снежная колыбель, будто бы набегали пенные молочные волны, легкая качка не мешала, напротив, успокаивала – смерть, это совсем не страшно, это никак, а разве можно бояться ничего? Нет, нельзя. Бояться можно лишь чего-то. Баю-бай. Качай-качай. Волна за волной. Скоро меня не будет, и страшное исчезнет тоже. Без следа. Без следа-а-а. А-ах!

Очнулся он уже в земляной пещере. Сколько времени спустя? Сквозь ничем не прикрытый проем пробивался тусклый сумеречный свет. Значит, близко вечер. Какого дня? Да этого же, этого! Как он определил? Очень легко. Руки связаны, плотно и болезненно, будто он собрался выпускать голубя мира, стиснутые кисти распухли, но вот поднять и поднести обе ладони к лицу вполне можно. Он лежит на боку, в дальнем углу, никто не заметит, если вообще кому есть дело. Так вот. Как современный, не юродствующий в православии мужчина – то есть, не таскающий на подбородке заросли мочала, – может вполне достоверно определить, кой ныне день с утра? А по щетине, по ней родной. Щетина была полудневной. Почти отсутствующей, едва заметной, сегодняшней. Значит, и день сегодняшний. Он же не Карл Маркс и не сладковдумчивый композитор-певец Гребенщиков. У него на лице все темпы роста растительности, так сказать, налицо – эх, каламбур, записать бы!