Абсолютная реальность - [39]

Ответа Леонтий не получил. Он позвал еще и еще раз, но звуки тонули будто в воздушном мешке, какой бывает, к примеру, в наглухо пригнанном противогазе – Леонтий пробовал однажды, вышло такое же му-у-у, растворявшее в себе все остальные смысловые ноты. Прошла, наверное, минута. А может, час. Ему стало страшно. До чертиков. До отмирания конечностей. До сердечного паралича. До «паникеров расстреливать на месте». Очень захотелось в туалет. Не по-маленькому. Как раз наоборот… Только не это! Нет, только не это! Помирать, так с музыкой… то есть, в чистых подштанниках. Чувство собственного достоинства и острое нежелание потенциально осрамиться в глазах… хоть бы и соседской мамы мальчика Аркадия, спасло его сжавшийся кишечник от позорного извержения. И тут он упал. С высоты – не с высоты, но метра два было, пребольно плюхнулся на всю ж…, иначе говоря, упал на самое мягкое место мужественного мужского тела.

– Серега! О-ох! Серега-а! Как я кости не переломал! Ты удивишься, но… – чему должен был удивиться Серега, ушибленный самозваный военный корреспондент не договорил. Потому что огляделся и увидел.

Леонтий находился вовсе не в знакомой гостиной Тер-Геворкянов, а где-то в лесу, что ли? Или на болоте? Или в тайге? Было зверски холодно, и под тем самым местом ощутимо мокро, сверху пробивалось сквозь верхушки невероятно корявых, лысых деревьев зимнее, румяное солнце, кричала жалобно одинокая птица, и вот еще – ничем не пахло. Ничем противным и ядовитым, имеется в виду. Он сидел и нюхал. Раз, другой – долго. Обыкновенный холодный воздух, щиплющий ноздри и щеки: где-то в кармане дубленки должна быть адидасовская вязаная шапка, в правом или в левом? Уши мерзнут. Руки мерзнут. Перчаток нет. Еды тоже нет. Есть косяк с анашой в патроне из беломорины, Петька Мученик притащил с какой-то вечерухи и от щедрот угостил. Еще есть деньги и одноразовая зажигалка, сгодятся, чтобы развести костер. Кредитки не сгодятся ни на что. Даже, чтобы подтереться. Интересно, тут, в лесу, лопухи есть? Хотя, какие зимой лопухи. Одни елки, наверное. И палки. Наломать дров. Леонтий вздохнул. Выдохнул. И закричал. Во все обожженное горло. Истошно, оглушительно, беспомощно. Единственным открытым слогом: Ма-а-а-а-а-а-а! Ма-а-а-а-а-а!

Почем в лесу шишки?

Иногда человек в состоянии приобретенного по обстоятельствам нервного шока бывает на удивление спокоен. Иногда нет. Все зависит от силы и глубины поражения. От силы – это понятно, насколько внезапно, ужасно или сверхъестественно свершившееся событие, настолько же обладает мощностью полученное от него впечатление. Как если бы вы угодили, совершенно неожиданно и в совершенно безобидном месте, в свидетели террористической диверсии – вас, к счастью, лишь краешком задело, оглушило слегка, но вы видели: на ваших глазах разлетелись в кровавые клочья невинные человеческие тела, кругом гарь и огонь, крики боли и детский плач, ничего-ничего подобного никогда не случалось с вами раньше, вы вообще рядовой усредненный обыватель, как жить дальше? Как переварить, не спятить, не записаться в черносотенцы, не шарахаться в ясный полдень от собственной тени? Но это все о поражении очевидном, при котором сила его соответствует вполне его глубине. Соответствует по достоверности, а это немаловажно. Глубина же впечатления – есть действительное мерило его истинности. Если пояснить, то это так: к примеру, тоже прямо на ваших глаза, в некоем храме левитирует в крестообразной позе святой, ну или выдающий себя за такового, богочеловек. Высоко, прямо под куполом он парит над затаившей дыхание публикой, над задранными в изумлении головами, над тихой гипнотической музыкой, над преодоленным мирским и досужим. При полном допущении достоверности происходящего события, вариантов нет – любой свидетель получит нервный шок, может не слишком великой зрительной силы – разве «ух, ты! и впрямь полетел!», однако, небывалой глубины, то есть до переворота всех жизнеобразующих основ, до остова бытия, до подножия веры – рухнет на колени и примет чудо вместе с царствием небесным. Это в идеале. На деле же – никто никуда падать не станет. И ни в какое царствие небесное не уверует. А все почему? Потому. Что не верит до конца. Или не верит вообще. Что святой тот и впрямь летает сам по себе. Оттого зритель смотрит больше с любопытством, как на интересный трюк, и с не вполне чистым ожиданием – упадет, не упадет. А если упадет, что будет дальше? Разобьется или так, незначительные повреждения. Лучше первое, оно захватывающе, особенно если никогда не доводилось видеть раньше, как это выглядит – разбившийся о каменный пол мертвый человек. Поэтому глубина полученного шока не всегда соответствует силе его мгновенного воздействия. Мощная страховка укоренившихся в сознании, привычных представлений заставит выбирать из всех возможных объяснений события, самое что ни на есть обыденное.

Так случилось и с Леонтием. Шок, полученный им при беглом обзоре окрестностей падения, по силе был страшен. Надо думать! То вы в цивилизованной, пусть и очень дурно пахнущей гостиной знакомого дома, а то – оп-ля, раз-два, и посреди какой-то дремучей лесной чащи, бог знает где. Оттого Леонтий и закричал, родное, извечное, протяжное, успокоительное – Ма-а-ма-а! кричал он мощно. Потом кричать перестал, во-первых, горло совсем разболелось, от ядовитых испарений, от холодного воздуха, и просто от напряжения. Во-вторых, сработал тот самый фактор глубины: не верю! Ну не верю! Или подвох. Или галлюцинация. Для начала он пребольно ущипнул себя за мокрую щеку, потом зачерпнул голой рукой жесткий снег – порезался, это был даже не снег, снежный наст, у кромки, сломанной при падении, острый, как нож профессионального мясника. Увидел собственную кровь, размазанную на белом до розоватого растворения, и уже не сомневался – никакая это не галлюцинация. Что он, грибов в свое время не пробовал, что ли? И не только грибов, баловался еще кое-чем, так, за компанию, но скоро и разумно бросил. Однако запомнил, каково это. Так вот, теперь было совершенно не похоже. Ни резкости красок, ни особенной остроты восприятия. Лес был как лес, только гораздо более безобразный и корявый, чем, скажем, в том же Завидово. Кривой, косорылый, буреломный, будто навечно позаброшенный гамадриадами, без заботы и присмотра. Где же это он очутился? Песьи мухи его возьми! А?