Абортная палата - [12]

Глава пятая

Сначала Лида пошла к автобусу быстрым шагом, почти побежала, потому что иначе ни за что бы не оторвалась от этого проклятого окна. Но сразу за больничными воротами вдруг обессилела, почувствовала на плечах тяжесть мокрого пальто, а в пальцах знобкость от прикосновения отсыревших сапог, и сникла — куда было идти, куда спешить? Вернее, давно бы надо поспешить домой, очень надо — готовить ужин, укладывать спать Дениску, да и стирки накопилось за последнее время, когда руки ни за что не брались. Но тошно было подумать, как она откроет дверь, войдет в комнату и увидит Федора, или еще хуже: войдет и не увидит. Если он дома, значит — пьет, а если не дома — тоже пьет, только неизвестно, где и с кем. С тех пор, как она узнала про него и про Аньку — а этому уже больше двух недель, — он пьет каждый день. Пьет и молчит, и она молчит, как немая, а когда его поздно нет, она лежит без сна в темноте, ждет и боится, что он не придет, не вернется, исчезнет из ее жизни навсегда, и она опять останется одна в своей постылой комнате.

«Господи! — сказала она так громко, что семенящий впереди под большим пестрым зонтиком старичок оглянулся с опаской и ускорил шаг. — Господи, что же делать, что делать?» Она плакала и не утирала слез — все равно лицо было совсем мокрое от дождя.

Она всегда была невезучая и всегда это о себе знала, с детства знала, хоть все девчонки когда-то безумно завидовали ей, когда у нее началась сумасшедшая любовь с Валерой. С самого первого раза, как только Валера пошел провожать ее домой после школы, а потом стал каждый вечер заходить за ней и водить на танцы, или в парк, или в кафе «Марс» на улице Горького, где надо было долго мерзнуть в очереди под дверью и где подавали фирменное мороженое в виде реактивного самолета с яркой засахаренной вишенкой в форме звезды на шоколадном крыле, — с того первого раза она уже знала, что счастье ее недолговечно, и жила в ожидании катастрофы. Однако катастрофа все откладывалась и откладывалась, и даже девчонкам из обоих параллельных классов «А» и «В» уже надоело обсуждать, что он в ней такого нашел.

Потом они окончили школу. Валера, как ему было предначертано судьбой, родителями и учителями, с блеском поступил на физико-технический факультет института стали, а она, как все от нее и ожидали, не поступила никуда и пошла работать телефонисткой на коммутатор большого правительственного здания. И несмотря на все это и на недовольство своих папы и мамы с научными степенями, Валера продолжал приходить к ней каждый вечер и водить ее в парк и в кафе и целовать до потери разума на темной лестнице, ведшей двенадцатью крылатыми пролетами к ее коммунальной квартире на шестом этаже, где она жила в одной комнате с отцом, матерью и младшей сестрой.

Дом этот, в который они несколько лет назад переехали из барака в Кузьминках, до революции был заселен состоятельными жильцами, и лестница до сих пор хранила следы былой роскоши: потолки на площадках были украшены пышнотелыми порхающими амурами, а в простенках кудрявились завитки гипсовых рам от давно разбитых зеркал. Они с Валерой начинали обычно с первого простенка у входа, потому что у него не хватало терпения дождаться, пока они поднимутся хоть до второго этажа. Пока он, задыхаясь, нащупывал пуговицы ее пальто, кто-нибудь входил в подъезд, они замирали и начинали медленно двигаться вверх. Если старинный дребезжащий лифт не работал — а это случалось сплошь и рядом, — они довольно быстро добирались до шестого этажа и там прочно обосновывались в последнем простенке между пыльным стрельчатым окном и дверью ее квартиры, пестро разукрашенной табличками с указанием, кому сколько раз звонить. Так продолжалось довольно долго, еще пару лет после окончания школы, несмотря на сплетни, намеки подруг, слезы матери и кошачью ярость одинокой немолодой соседки Лизы, которая в своем безнадежно-стародевическом ожесточении впадала в бешенство при виде целующихся пар.

Лида позволяла Валере изласкать губами и пальцами ее тело до мельчайших закоулков, но, сама не зная, почему, ни за что не соглашалась переступить последнюю черту, хотя денно и нощно трепетала, что именно ее упрямство и будет наконец причиной катастрофы. Однако он ее не бросил и после двух лет мучительных безрезультатных объятий на лестнице повел в ЗАГС, вопреки воле его и ее родителей и вразрез с мрачными предсказаниями Лизы, которая божилась, что ни один уважающий себя молодой человек не станет связывать свою жизнь с такой распущенной и доступной девицей, как Лидка.

Сперва они попытались жить вместе с Валериными родителями, но вежливая неприязнь свекрови была во сто крат хуже истерических атак Лизы. Лида постоянно чувствовала всей кожей, какая она вульгарная, невоспитанная и темная, и кусок застревал в ее горле. Скандал долго набухал в узком пространстве малогабаритной квартирки, тесно заставленной книжными полками и фарфоровыми чашками, и наконец грянул с такой разрушительной силой, что Лиду словно ветром выдуло оттуда. Наспех набросив старенькое пальто — пока Валера учился, нечего было и думать о покупке нового, — полы которого давно не сходились на ее стремительно вспухающем животе, она кубарем скатилась по лестнице и по слабо освещенной улице побежала к метро, ничего не видя от душивших ее слез. Она ворвалась к матери, ничком упала на старенький диванчик, на котором спала еще до замужества, и отвернулась к стене, не в состоянии вымолвить ни слова. Она была твердо уверена, что жизнь ее с Валерой кончена навеки, и готовилась умереть, не вставая с этого жесткого диванчика, обтянутого потрескавшейся коричневой клеенкой, прикнопленной в углах пупырчатыми, когда-то блестящими пуговицами.