Абхазские сказки и легенды - [103]

И осталась она внутри своего бессмертия — легкомысленная, одинокая, лишь изредка предаваясь тоске. В такие минуты она садилась на берегу Омута и бросала в мглистую воду маргаритки, наблюдая, как они медленно тонут. И все время перед ее глазами вставала одна и та же картина: женщина поднимает ее косу и кладет рядом с ней на крылечко амбара. И она вспоминала фигуру женщины, понуро идущей к дому, не набрав проса. И русалка вдруг ловила себя на том, что вздрагивала, как от холода: так ей становилось в эти минуты стыдно за трехсотлетней давности женское увлечение. Но тут же, быстро устав от умственного напряжения, она забывала и о женщине, и о непонятном ее поступке, выходила на солнце и начинала плескаться в воде, наблюдая радугу в брызгах. Однако и радуга почему-то пугала ее. Смущала русалку не эта радуга, а смутное предчувствие, что появится в ее существовании радуга другая, где все цвета будут грязнее. Русалка знала, что это будет знаком конца. Она была божеством и она была бессмертна, но знала, что вечность ее существования однажды может, остановившись, превратиться в один нескончаемый болезненный миг, подобный тому мигу, когда она вздрагивала, как от холода, от непонятного воспоминания трехсотлетней давности. Или что-то в этом роде. Но пока время не думало останавливаться.

Время обтекало тело Абхазии, особенно ее не меняя. Слава русалки затухала и сужалась, подобно кругам на поверхности Омута. Но только кругам, возвращающимся к центру, чтобы остановиться, замереть в исходной своей точке.

Только род Хаттов был всегда удачлив в охоте. А когда отгремели залпы революции, последний эксплуататор из рода Хаттов умер на руках растроганных крестьян. Многочисленный и передовой род Габба, когда-то служивший Хаттам, взял на воспитание двух сыновей князя. Один из братьев отделался нервным тиком, выросши, уехал в город, остался там, сделался человеком, но больше в селе не показывался. Другой же был в детстве уронен, остался на всю жизнь хромым, и звали его Наганом. Он был на редкость бестолковый человек, этот последний Хатт. Никакого уважения односельчан он не удостоился.

Но пора уже и о дачнике Григории Лагустановиче, который всегда был полезен для села.

Еще ребенком привозили его к нам в село. Бывало, бегает он по лужайке, собирает цветы, мама нежно кличет его, а Григорий Лагустанович все бегает, собирает цветы, и хоть бы раз замарал, касатик, свой белоснежный, взрослого покроя кителек. И теперь, когда он построил у нас дом и стал дачником, он говорит, что предпочитает жить здесь, а не в городском своем доме. «Пусть там Вахтанчик живет с матерью, а я люблю тут, с народом», — говорит он часто, останавливаясь у чьих-либо ворот по пути на рыбалку.

Пока русалка сидела, стараясь растолковать себе поведение жены охотника Акун-ипы, Григорий Лагустанович решил научить народ разводить зеркальных карпов. И тут его не устроило извилистое русло Тоумыша: оно проходило поодаль от его участка. И он однажды, подобно персидскому поэту Фирдоуси, выделил деньги на прорытие нового прямого канала, по которому вскоре побежали испуганные волны Тоумыша. Это было довольно далеко от Мутного Омута, и русалка не была потревожена в своем последнем уединении. Только в первое же наводнение река вернулась в прежнее русло, а канал вскоре превратился в болото. И в нем, прямом и длинном, заквакали лягушки — как в русле того древнего канала, на берегу которого сельский священник Иоанн в дореволюционное время записывал разговоры лягушек. Сельчане стали требовать от дачника засыпать канал, как когда-то их предки от князя Савлаака из рода Хаттов. Григорий Лагустанович тут же нанял бульдозеры, но выкопанная земля осела настолько, что ее не хватало на обратную засыпку. Пришлось везти с морского берега гальку. Море придвинулось еще на двести метров к нашему солнечному селу.

Море стало ближе, а на месте лесов, вырубленных для лесопильного завода, цвели плантации роз, герани, базилика и пачуля для эфирного завода. Русалка осталась совсем одна. Часто ночами она сиживала на проводах, которые приятно пощипывали ее бегущим по ним током, и при этом с неприязнью глядела на освещенное и веселое село.

Как-то утром русалка заметила человека, сидевшего с удочкой на берегу. Он был пухлый и важный, как фарфоровый божок. Казалось, он получал удовольствие не столько от рыбной ловли, сколько от того, что вот он сидит и культурно отдыхает, дышит свежим воздухом. Давно русалка не нападала на мужчин. И вдруг ей захотелось по-старинному созорничать, хотя стоял уже день, да и человек не казался ей привлекательным. А был это не кто иной, как дачник Григорий Лагустанович. Она подкралась к нему сзади, чтобы схватить за волосы, предвкушая, как он сейчас вскрикнет от неожиданности, и она тут же ввергнет его в немоту. Давно у нее не было жертвы. Русалка медлила. Обошла его и повисла перед ним. Рыба, между прочим, клевала, но человек в довольной задумчивости не замечал этого.

Русалка схватила его за волосы, увы, дачник ничего не почувствовал. Она пощекотала этого солидного человека под мышками. Дачник равнодушно полез в карман куртки за сигаретами. Она висела в воздухе прямо перед ним! Григорий Лагустанович спокойно прикурил от серебряной зажигалки и выпустил густой дым. Дым прошел сквозь тело русалки.