Абджед, хевез, хютти... - [52]

Вдруг Щеглов заметил в перронной толпе знакомое лицо — жесткое, спокойное, румяное, с волнистой черной бородой.

С пальцев этого человека стекали крупные, светящиеся зерна янтарных четок.

— Купец из Каравансарая. Борис! Борис! Борис! вон мой купец с легендой про Хевес-Хюти.

Лицо скрестилось с глазами Сережи жестким зрелым взглядом и озарилось наивной улыбкой.

— А, русс, русс, товариш! Как здоров?

Борис и Арт подбежали к окну. Сергей еле сдерживался, чтоб не сорвать на первом виновнике просроченного отпуска накипевшую белым ключом боль.

— Как здоров? — продолжал осведомляться рассказчик легенды, но внезапно, вспомнив что-то, залился беззастенчивым жирным хохотом:

— Русс, ай русс, ай товариш! Келемен, Сефес, Керешет нашел? Абджед… хевес… хютти…

— Ну, ну! Да ну же! — трепеща перевесился за окошко Борис.

Чернобородый продолжал заливаться:

— Знаешь книжка для маленький русский дети — азбук. Картинки есть. Келемен-Сефес — мусульманский азбук. Ай, товарыш!

— Невозможно!

— Почему невозможна? Абжед значит — буква Абд… Хевез значит — буква Кхэ; Хютти значит — буква хи, Келемен — значит буква ке простой.

Он долго объяснял арабскую азбуку и повествовал что-то своим перронным приятелям, указывая на окно вагона. Лязгнул второй звонок.

— А книга Джафр-и-Джами? — с отчаяньем крикнул Козодоевский.

— Ай, русс, правильно помнил! Есть такой мусульманский книга «Джафр-и-Джами», но она нигде нет.

Поезд тронулся. Перрон скрылся из виду. Колеса заладили колыбельную. Арт задымил трубкой, сгорбившись в углу вагонной скамьи.

— Товарищ Сережа! — тихо позвал он наконец.

— Что, Артюша?

— Значит, это арабская азбука. — Англичанин с успехом попробовал улыбнуться. — Я хотел бы откровенно сообщить вам, что я идиот. Когда я пробовал изучать начатки арабского языка, я уже знал, что значит «абджед-хевез-хютти». Потом я не сообразил: на подоле у нефритовой фигурки это выглядело гораздо помпезней. А когда Борис рассказывал про купца и попа, я был еще глуп после катастрофы с аэропланом.

При остром воспоминании о потерянной статуэтке Сергей досадливо нахмурился. Борис не слыхал разговора. Он до половины высунулся в окно. Арт хотел было продолжать, но махнул рукой и крепко затянулся махоркой.

— Артюша, можно пока не говорить о формуле? Больно…

— Ясно.

— В Москве… Впрочем, ведь можно пока не говорить.

Арт выколотил трубку о край вагонного столика. Сережа подождал, пока это мелкое постукивание прекратилось.

— Впрочем…

— Ну?

— Так ли уж до зарезу нужен был этот газ Советскому Союзу?..

Поезд прибавил ходу и переменил ритм.

ЭПИЛОГ

Лю-Чен-Чан длинно улыбнулся:

— Нет, я с севера. Я немного времени жил в Пекине и немало времени в Харбине — А Лю-Си-Фа?

— Лю-Си-Фа с юга… Шанхай. А вы не деретесь?

Лю-Чен-Чан улыбнутся еще длинней.

— Зачем? Мой отец один кули, его отец другой кули.

— Товарищ, тише! Свежий номер!

Сону из Тибета распахнул руки во всю длину коридора и не пропустил дальше ни тувинца, ни калмыка.

— Читай!

Китаец пришел к ним на помощь. Газета неожиданно очутилась у Джелала:

— «Твердолобым! — орал он по складам, отбиваясь от нападающих, — наша! помощь! не понравилась!»

— Ого, не понравилась!

— Пондравин-мандравин, — бегло вспомнил Джелал чернобородого купца с легендой, — дурак я был тогда…» — и продолжал: «Горняки не сдаются. Подкрепление…»

Газета вырвалась из его рук и перелетела в другие… Но Лю-Си-Фа читал тихо и трудно.

— Пойду к Сереже, — восторженно решил Джелал, — Галочки дежурство кончается в одиннадцать… Еще три часа…

Пробравшись сквозь толпу, он поправил тюбетейку и спустился по лестнице. На улице он снова, по недоверчивому обыкновению, повернулся к дому, из которого только что вышел: на вывеске по-прежнему было написано с потрясающей ясностью «Коммунистический Университет Трудящихся Востока». Джелал презрел закон правой и левой стороны и стал отчаянно грести руками и ногами вниз по узкой и бурной Тверской. Электричество, еще смуглое и желтое в резкой вечерней синеве, заливало каждый уголок его памяти свежим светом.

Дойдя до Глинищевского переулка, где ему надо было свернуть налево, он раздумал: под боком в общежитии Коминтерна жил Артур Броунинг.

— А, «кутва» пришла!

В комнате было накурено. Хозяин с хитрым злорадством поглядел на измучившие его чертежи, от которых мог теперь, ради гостя, законно оторваться.

— Здравствуй, товарищ Арт!

Джелал удобно уселся в кресло, потянул со стола газету и с удивительным искусством покрутил носом. Газета была английская.

— Товарищ Арт, я хочу тебя спрашивать. Что в газете пишут? Горняки победа?

Арт задумчиво поглядел на гостя:

— Ну, конечно, горняки… — и помолчав добавил, — рано или поздно.

— Зачем поздно? Ну почему поздно. Сейчас — нельзя?

Арт еще помолчал.

— Уже.

— Уже? — Джелал подскочил в кресле.

— Возврата к старому нет. Теперь они не будут верить плохим вождям.

Джелал цвел. Но того, зачем он пришел сегодня, он не успел сказать Броунингу. Уже два-три весенних вечера юноше было как-то удивительно легко и уютно; вчера в первый раз мысль о погибшей надписи на ноге вызвала у него улыбку, он даже стал ступать на эту опозоренную ногу с особым ударением и удальством! Именно о причине собственной беспечности он и хотел спросить англичанина, когда в комнату ввалился Сережа. За истекшие месяцы у Щеглова еще больше прояснился лоб и развернулись плечи; он оброс новым спокойствием, уладился в ячейке и стал студентом-химиком Карповского института.