А жизнь продолжается - [25]

А они валили на собрания гурьбою, в основном дети и женщины, но и мужчины тоже. Народу битком. В числе прочих была там и Монс-Карина, она сидела жевала табак, и сплевывала на пол, и растирала плевки ногой. Приходила и Вальборг из Эйры в своем чересчур уж нарядном красном с зеленым платье. Из Южного селения приходила Корнелия со своей матерью и сестренками, а еще малолетним братишкой, которого звали Маттис. Не сразу, но появились Карел из Рутена и жена его Гина с детишками. Карел, который мастерски выводил мелодии, был немалой подмогой, когда затягивали псалмы, а у Гины, у той был такой дивный голос, что, когда она вступала, все умолкали. Время от времени в собрание забредал солдат Армии спасения, а порой и кое-кто из дорожных рабочих Августа.

Народу битком, плач, волнение, и ничего с этим не поделаешь. Ворчал один лишь уездный врач: крещение в Сегельфоссе — дикая выдумка, люди простужаются, этак можно подхватить и воспаление легких, и мочевого пузыря, и, уж во всяком случае, ревматизм, отсюда — боль при ходьбе, скрюченные пальцы. Таково было мнение уездного врача. Но в вопросах религии к доктору Лунду никто не прислушивался.

Август потерял покой. Он ждет из Поллена денег и, кроме как ежедневно надзирать за ходом дорожных работ, не способен ничем заняться. Будучи правой рукой самого Гордона Тидеманна, он не мог позволить себе водить компанию с кем попало, и по воскресным дням ему только и оставалось, что, приодевшись, разгуливать по окрестностям, помахивать тростью и вести разговоры с самим собой.

Он отправился к новому жилищу Тобиаса. Корнелии дома не было, никого не было, дом как вымер. Единственным живым существом была лошадь, ходившая неподалеку на привязи. Август окинул дом придирчивым глазом и обошел кругом. В свое время он занимался застройкой Поллена и до сих пор сохранил интерес к строительству. Но здесь перенимать было нечего: углы рублены в лапу, стены голые, щели между бревен законопачены мохом, дерновая крыша. Ни тебе парадного крыльца, ни двери с разноцветными стеклышками.

Он решил было взглянуть на лошадь — собственный его подарок, которого он еще и не видел, — как вдруг заприметил женщину, направлявшуюся от соседней усадьбы в его сторону. Он приосанился и с видом знатока обошел вокруг лошади. Хотел поднять у нее переднюю ногу, но та прижала уши и стала к нему задом.

Женщина подошла ближе, это была Осе, статная, своеобычная, в лопарской кофте, камиках[4] и высокой остроконечной шапке, на шее у нее была повязана шаль, а на поясе висело множество побрякушек. Август не оборачивался.

— Лошади испугался? — сказала Осе.

Он посмотрел на нее, но ничего не ответил.

— Испугался, я ж видела.

— Ничего я не испугался, — возразил Август. — Просто хотел взглянуть на ее копыто.

— А что там с копытом? — спросила Осе и без дальних слов подняла у лошади ногу.

Август, уже не так уверенно:

— Просто я хотел… по-моему, его надо обрезать.

— Это новая лошадь Тобиаса, и ничего в ней хорошего, — сказала Осе. — Прежние хозяева сбыли ее с рук, потому как она лягается. Хочешь поглядеть и на остальные?

— Нет. Но только какого лешего ты встреваешь?

— Ты сюда из-за лошади притащился или у тебя на уме что другое? — спросила Осе.

Чертова баба, она что, думает, он так и будет все это выслушивать?

— Иди-ка к своим сородичам, если тебе невтерпеж помозолить язык, — сказал он в ответ.

Они вместе направились к дому. Август сказал, что там никого нет. Осе пропустила это мимо ушей и зашла вовнутрь. А выходя, сплюнула. Так вот ты из каковских! — подумалось Августу, и он тут же перекрестился. Ему стало боязно, и он перекрестился еще раз. Не обращая на него никакого внимания, Осе села на каменный порожек и стала набивать трубку.

— У меня есть редкостная вещица, — объявил Август и показал ей. — Хочешь, отдам тебе?

— Шиллинг? С ушком?

— Это я сам припаял ушко, чтоб можно было носить на шее. Ты такой раньше видела?

— Я много чего видела.

— Это святыня, — сказал Август. — Его окропили в России святой водой. Ну что, хочешь, отдам тебе?

Осе прикрепила монету на цепочке рядом с прочими своими висюльками и бросила на нее оценивающий взгляд. Должно быть, она не захотела оставаться в долгу. Неожиданно сдернув шапку, она вывернула ее наизнанку и снова надела на голову, подкладкой наружу.

— Дай поглядеть руку, — сказала она. — Нет, не эту, другую, в которой была монета!

Она осмотрела и ладонь, и тыльную сторону, трижды подняла кверху и, опустив, кивнула.

— Родился в пятницу, — сказала она. — Дело дрянь.

Притянула руку к себе и перекрестила себя ею. Оба сохраняли серьезность.

Когда она поднялась и зашагала прочь, он крикнул ей вслед:

— Эй, у тебя шапка наизнанку!

— Надобно отмерить семь шагов, — сказала она. Остановилась, поправила шапку и пошла дальше…

Пора было на обед, и он повернул обратно. Он шел, помахивая тростью, и разговаривал сам с собой. Он мог бы спросить Осе, что она прочла по его руке, он мог бы узнать свою судьбу, узнать, что с ним станется, когда придут деньги. Чепуха… она, похоже, знала не больше его самого. Вот только что она сплюнула на пороге…

Он нагнал нескольких человек, возвращавшихся домой с крещения в Сегельфоссе. Среди них был и лавочник, которого Август знал по карточному столу, он забавно описал это священнодействие: