А жизнь продолжается - [23]

Докторша плакала уже навзрыд.

Август испугался и стал растерянно озираться по сторонам.

— Да нет, он ушел, — сказала фру Лунд, — он нарочно оставил меня одну. По доброте душевной…

Она продолжала вспоминать Поллен, славную тропинку, ведущую к морю, и лодочные сараи, до того маленькие, что там могла поместиться только четверка или ёла[3], и ручей, где они полоскали одежду, какой же красивый ручей, там еще были плоские камни, по которым они прыгали. Перед Августом сидела Эстер, быстроногая девчонка, голодная и босая и одетая в лохмотья, но счастливая как никогда. Так что, припоминает он песню, которую они распевали в Поллене? Ну как же, девушка взяла и утопилась, все верно, она-то помнит каждое слово…

Фру Лунд явно не повезло на собеседника. Если она хотела излить свою тоску по дому и, быть может, услышать какие-то слова утешения, то не могла найти для этого менее подходящего человека, нежели Август, который сроду не имел дома, и больше того, ничуть о том не тужил. Не обремененный детьми, холостяк и бродяга, он таскал свои корни из страны в страну и не знал ничего другого. Ни отца, ни матери, ни стола, за которым собираются все домашние, ни могилы, которую нужно огородить, ни Божия гласа отчизны, обращенного к сердцу. Машина, сконструированная для наружных работ, для промышленности, и торговли, и комбинаций, и денег. Жизнь, только без души. Самые его счастливые молодые годы, наверное, прошли в море, он много лет проплавал, фру Лунд же не имела с морем ничего общего, и потому ее излияния ему были неинтересны.

Она и сама понимала, в этом отношении он безнадежен, но она была нетребовательна и радовалась случаю выговориться. Для нее имело значение уже одно то, что он когда-то жил и хозяйничал в Поллене, она прислонялась к нему, потому что он был старым знакомцем. «Мне охота знать» — так говорили полленцы, так говорило сердце.

Она не могла не заметить, что ее волнение совершенно ему непонятно и что выслушивает он ее нехотя, и все равно продолжала. С тех пор как я сюда переехала, я ни разу не была дома, рассказывала она.

Из всего, что Август от нее услыхал, это было еще не самое удивительное, и все ж таки он заставил себя воскликнуть:

— Вот тебе и раз! Туда же пути всего два-три дня!

— Да, представь себе. Ни разу не побывала дома! Ну а ты в Сегельфоссе как очутился?

— Кто? Я?

— Сама-то я последовала за мужем, — сказала она. — Только я здесь никак не могу прижиться. Слишком уж тут много благородной публики, а я ни на фортепьянах не играю, ничего такого не умею. Если бы не мальчики, я б давно уже уехала.

— Вы это серьезно?

— Домой в Поллен, и навсегда.

— Навсегда? — вскричал Август. — А главное, куда? В Поллен?

— Мне тут муторно. Тебе этого не понять, но я здесь прямо как серая ворона среди прекрасных пав.

— Нет, нет, нет, что это вы надумали — уезжать! Да уж если говорить о красоте, с вами никому не сравниться.

— Дело не в этом, — сказала она. — Ты не понимаешь. Что толку иметь мало-мальски пригожее лицо, хотя, впрочем, он за это меня и взял. Но дело не в этом. Я теперь опять не сплю по ночам, а капель у меня нету.

— Вы же можете получить какие угодно капли.

— Нет. Он против.

— Я достану вам капель, — говорит Август. — Меня в аптеке хорошо знают.

Она качает головой:

— Нет, я больше не решаюсь. Я однажды купила, а он узнал. Он не из упрямства отказывает, а говорит, я их плохо переношу. Пойми, Август, с нами то вышло, что он взял себе жену, которая ему не ровня, а мне ни за что не надо было соглашаться. Вот почему он подыскал себе место здесь, в Сегельфоссе, — не хотел, чтоб мои отец с матерью приезжали к нам в докторову усадьбу, ну а мое слово тут ровно ничего не значит. В том-то все и дело, я как серая ворона, что залетела в павлиньи хоромы. Потому он ко мне и придирается, и насмехается надо мною, и попрекает. У нас есть книжное общество. Сама я до книг и всякого такого не большая охотница, а вот мать моя, та была горазда читать, знала все школьные учебники наизусть. Вот скажет он мне, надо прочесть такую-то и такую-то книгу. Я читаю и почти что все понимаю, но когда он спрашивает, то, как назло, выберет самое трудное и непонятное. И так оно во всем. Однажды он сел в постели, не успела я моргнуть, как он велит мне, чтоб я переворачивалась на другой бок. Я приподнялась, гляжу на него. «А ну, перевернись!» — говорит. «Почему это?» — спрашиваю. «Ну да, ты ж не слышишь, как у тебя изо рта пахнет!» Сказал и вскочил с кровати. У меня блестящие зубы и чистый рот, Август, но ты б его видел, он вскочил как ошпаренный. А когда сам он возвращается с карточных вечеров, изо рта у него так и разит, но я никогда не делаю ему замечаний, потому как он строит из себя барина. Как-то раз он и говорит: «В моей семье кое-кто мог бы стать и премьер-министром». Тут уже я маленечко разозлилась. «Вот как, — говорю, — ты это о себе?» — «Какое о себе, — говорит, — после того как я на тебе женился, я на всем поставил крест». — «Наверно, — говорю, — мне лучше всего вернуться туда, откуда я родом. Тогда, — говорю, — может, я тоже обрету мир и душевный покой. И если хочешь знать, мне было куда лучше, когда я стояла и стряпала тебе еду и не была твоей женой и все такое прочее!» Так ему в лицо и сказала и потом целый день с ним не разговаривала. Ноты же знаешь, как оно бывает, оба мы хотели поправить дело, вечером он и говорит: «Ты же знаешь, Эстер! Ты да я…»