А жизнь одна... - [39]

— К русским у нас сразу установилось особое отношение, — продолжал бывший узник Заксенхаузена. — Они были оттуда, откуда придет свобода, они уже сами, лично, что-то сделали для этого, но — поскользнулись на крутом повороте судьбы и оказались среди нас. Они здесь вели себя смело, сразу начинали думать о побеге, вносили особую струю во всю лагерную жизнь. К несчастью, и фашисты относились к ним «особо» — люто; русских и нас, немецких коммунистов, они всегда выделяли из общей массы узников, на нас изощрялись в своих издевательствах…

Затаив дыхание, слушатели ловили каждое слово старого немецкого коммуниста. Мир давно жил без войны, среди москвичей более половины составляла молодежь, знавшая про войну только по книгам, кинофильмам и рассказам старших, и им трудно было представить, что люди могли творить такое с другими людьми.

— Нет, фашисты — не люди! — громко, с ненавистью в голосе сказал Отто Майер (это, конечно же, был он). — Фашисты — бывшие люди, потерявшие человеческий облик. Они были хуже диких зверей…

И вот ведь что удивительно: чем больше зверели гитлеровцы, тем больше проявлялась потрясающая стойкость заключенных, торжествовал высокий дух непокоренной человечности, сплоченности, взаимовыручки узников. В лагере возникали группы и целые организации, действовавшие вопреки всем порядкам и установлениям фашистских карательных органов. Так, номерки умерших узников передавались живущим, чтоб спасти их от расправы. Сменили номерок советскому генералу Зотову, прославленному летчику Девятаеву, многим другим. Когда из пекарни пропали семьдесят две буханки хлеба, фашисты повесили за это пятерых узников, но никто из них не выдал организаторов хищения.

— Свобода пришла к нам на окраине города Шверина, и у нее, у Свободы, было прекрасное лицо краснозвездных «тридцатьчетверок» с русскими автоматчиками на борту!.. — почти выкрикнул Отто Майер и горящими глазами взглянул на гостей из России.

В зале стало необычайно тихо, только, видимо, один мой дед непроизвольно сделал движение, и взволнованный немецкий коммунист увидел его. Увидел, изумленно заморгал тяжелыми веками, шагнул в сторону Николая Ивановича. Он узнал бывшего старшего лейтенанта Крылаткина, с которым несколько дней не разлучался  т о г д а…

— Ни-ко-лай!

— Отто!..

Николай Иванович, чувствуя, что ноги стали какими-то ватными, вышел к экрану, и в присутствии трехсот москвичей они обнялись с Отто Майером. Отто откровенно плакал — беззвучно, не в силах оторваться от одетого в гражданское деда. Но он быстро справился со своими чувствами, вытер глаза, повернулся лицом к залу, подняв вверх руку Николая Ивановича.

— Товарищи… это такая для меня радость… Ведь это же Ни-ко-лай, мой Ни-ко-лай! — восклицал он, растягивая имя моего деда по слогам. — Ведь это его рота автоматчиков на танках освободила нас тогда, около Шверина… Он — наш спаситель, товарищи!..

Тишина взорвалась громом аплодисментов. Кто-то из последних рядов крикнул:

— Это наш Николай Иванович, с нашего завода!

Но голос утонул в овации…

В этот вечер Николай Иванович не пошел с товарищами по поезду дружбы на «Прекрасную Елену» в один из лучших берлинских театров — он стал гостем семьи Майеров…

…И вот сын Отто Майера, кандидат физико-математических наук Вальтер Майер со своей молодой женой Эльзой устраивались сейчас на отдых в отгороженной раздвижной стенкой задней половине «синего зала». Они приехали проводить в последний путь человека, чей портрет, завещанный отцом, уже десятки лет висел в берлинской квартире Майеров на почетном месте, рядом с портретом самого Отто.

8.

Нет, я не успел в это майское утро просмотреть и половины дедовых бумаг, грамот, писем. За окном благостно светило солнце, все Останкино купалось в его золотых лучах, звенело шелестом ветра в купах деревьев парка и аллей, сказочными казались дворцы-павильоны ВДНХ…

Мать пригласила Вальтера и Эльзу Майеров и нас с отцом уже на обед, но пока мы усаживались за столом, в дверь позвонили — и высокий худощавый блондин в строгом черном костюме появился в нашей квартире. По-русски он говорил с большим акцентом.

— Извините, товарищи, — произнес он еще за порогом. — Я прилетел из немецкого города Шверина — выразить вам самый глубокий соболезнований…

Отец склонил перед ним свою лохматую большую голову, сдержанным жестом пригласил входить в квартиру. Было бы это другое время, другая обстановка, он непременно сказал бы шверинцу: «Земляк, ведь я родился в вашем городе!..» Но сегодня он только подумал об этом.

— Я прилетел вчера последним берлинским самолетом, — словно оправдываясь, проговорил шверинец, — остановился в гостинице «Россия», но хотел пораньше прийти к вам, выразить семье искренние чувства печали всех жителей Шверина, кто знал товарища Николая Крылаткина раньше… и позже тоже…

Он запнулся, утомленный собственной длинной речью. И шагнул к отцу.

Он по-мужски крепко пожал руки отцу и мне, поцеловал руку моей матери, степенно повесил шляпу на вешалку, в коридоре. Мать пригласила его за стол, а Эльза и Вальтер Майеры уже встали навстречу.

— О-о!.. — удивился, войдя в столовую, представитель Шверина. — Здесь уже есть мои соотечественники. Курт Набут, — представился он. — Работал в Шверинском окружном комитете партии и сопровождал Николая Крылаткина в трех его поездках по нашему округу…