А... В... С - [5]

Или:

— Пятью шесть — тридцать… От десяти отнять четыре — шесть, и т. д.

Большой Костусь оказался страстным любителем чистописания. Ничто ему так не нравилось, как водить пером по бумаге, нажимая то слабее, то сильнее. Едва научившись писать буквы, он не мог налюбоваться своим искусством. Иоанна сама составила ему фразы — образцы для чистописания. Сделала она это с определенной целью. Мальчик, исписав целую страницу, брал тетрадку в руки, склонялся над столом, чуть сгорбив широкие плечи, и громко, торжественно, с неподдельным удовольствием перечитывал фразы, списанные им с образцов, составленных Иоанной:

— Не делай другому того, чего ты себе не желаешь. Бедность не порок. Жареная дичь в рот не летит… и т. д.

Теперь Иоанна никогда не бывала грустной… Напротив, когда она шла по улицам города, в ее движениях и в выражении лица заметна была большая перемена. Она казалась более бодрой, здоровой и спокойной. В рваной обуви она уже не ходила, и платья ее не были такими поношенными. Она расцвела. Достижения ее были невелики, но всем известно, что представление о «большом» и «малом» весьма условно на этом свете. Для нее даже маленький заработок был настоящим спасением. Одни давали за уроки немного денег, другие старались отплатить, чем только могли. Прачка стирала белье и ей и Мечику; печник, у которого был большой сад, приносил овощи и фрукты; живший напротив них булочник, помимо ежемесячной платы в один рубль, ежедневно присылал небольшой белый хлебец; дворник не брал денег за колку дров, а иной раз еще покупал на рынке что-нибудь в подарок доброй барышне, такой внимательной к его малютке…

Но как же она удивилась, когда заметила, что даже пьяница слесарь и тот старается выразить ей свою благодарность. Хотя благодарность его выражалась довольно своеобразным способом, Иоанна очень ее ценила. Стоило ей появиться на дворе, как этот человек вырастал перед ней словно из-под земли. То, завидев ее, он выбегал из кабака, то появлялся из-за угла дома, где, бывало, праздно сидел целыми часами, то в свои самые благоприятные дни прерывал работу и выходил из своей комнатушки, — короче говоря, всегда с неизменной точностью перед ней склонялась его густая шевелюра, а желтые одутловатые, опухшие губы торопились запечатлеть на ее руке звонкий долгий поцелуй. В сущности это был отвратительный поцелуй пьяницы, и она инстинктивно старалась как можно скорее незаметно вытереть руку; но поцелуй этот был ей дорог и проникал в самое сердце.

Как алмазы, горели от радости ее глаза, когда она принесла и показала брату полдюжины новых белоснежных рубашек, которые она купила взамен тех, что изорвались в клочки. В этот же день она приколола к своей неизменной черной шляпе веточку искусственных цветов… Теперь она смотрела на мир божий смело и спокойно. Но был в городе один-единственный человек, с кем она жаждала встретиться взглядом, где бы она его ни увидела. Ей мучительно хотелось этого, хотя она старалась о нем не думать. Он был так внимателен к ее отцу во время его долгой болезни… Тогда она видела этого человека часто, слушала его беседы со старым учителем… Он был на похоронах отца и, когда она, шатаясь, шла за гробом, взял ее под руку… Больше между, ними не произошло ничего, но она не забыла его, хотя теперь видела только на улице, издали, когда в изящном кабриолете он ездил навещать больных. Всякий раз, заметив ее, он вежливо кланялся. Вот и все. Однако при каждой встрече с ним какая-то струна в ее сердце упрямо дрожала и в часы одиночества пела о нем. Но Иоанна решила: «Это невозможно!» — и в конце концов даже перестала страдать… Как бы то ни было, никто другой не производил на нее и малейшего впечатления… Иногда, в лунные ночи, лежа в постели после трудового дня, но еще не уснув, она смотрела через маленькое окно куда-то вверх… То великое счастье, о, котором она и мечтать не смела, представлялось ей прекрасной радугой, сияющей высоко, высоко над серой землей…

Иной раз она воображала себя маленьким червячком, копошащимся у подножья огромного здания, поднявшегося до самого неба… Именно «у подножья…» — это выражение она не то прочитала где-то, не то слышала. И вот, она взбирается вверх. Чем выше, тем кругом все светлее и радостнее. Какие-то люди трудятся там: приносят неведомо откуда глыбы великолепного мрамора, обрабатывают его, снимают с неба лучи, солнца; ищут драгоценные каменья, украшают ими себя и весь мир.

И вместе с другими подобными ей маленькими существами она собирает в тени какие-то мельчайшие пылинки и настолько поглощена этим занятием, что в ее воображении будущее представляется безмятежным и ясным, и даже неосознанное, навсегда умолкнувшее в груди чувство теперь уже не причиняет ей никакой боли. Лишь изредка она ощущала какую-то безотчетную тоску и печаль.

Часто поздним вечером в, темную или освещенную сиянием луны кухоньку доносились снизу безобразные кабацкие песни, отвратительный смех, разнузданный топот и шум. Дикий этот гам нависал тогда над белой постелью, над мыслями, мечтами и детски-чистым, спокойным сном Иоанны..

* * *

Хотя у Иоанны набралось уже довольно много маленьких учеников, она попрежнему старательно вела свое несложное домашнее хозяйство. Поэтому ежедневно, иногда по два раза в день, девушка ходила в город за провизией и другими покупками. Чаще всего она шла мимо большого здания городского суда, но, как и раньше, не обращала на него никакого внимания. Здание было такое большое, а она — такая маленькая. Обширное его помещение гудело отголосками тяжб и преступлений, что же у нее могло быть с ним общего? Тем не менее — как это случилось, трудно даже понять, — однажды она вошла в зал суда и села на указанное ей место. Это была скамья подсудимых. Никогда потом Иоанна не могла отдать себе отчета в том, как ей удалось пройти сквозь толпу и добраться до этого места: кровь ударила в голову, все в ней кипело, бурлило, щеки и лоб жгло, как раскаленным железом. Люди, стены, мебель расплывались перед ней словно в тумане, и она видела вокруг себя только какую-то пеструю, мелькающую массу. Когда же она, наконец, поняла, что у этой массы несколько сот человеческих глаз, следивших за ней с напряженным любопытством, у нее появилось такое чувство, точно ее, раздетую донага, поставили вдруг посередине городского рынка. Иоанне страстно захотелось вскочить и убежать, но в глубине души у нее шевельнулось сознание, что это невозможно. Те, что в эту минуту смотрели на нее, видели худенькую, хрупкую девушку в черном, очень скромном платье, дрожавшую, испуганную, покрасневшую до корней волос.