А в чаше – яд - [27]

– А василисса?

– А василисса красива – локоны у нее вокруг лица эдак вот искусно уложены, да золотыми нитями перевиты. А на голове жемчужная диадема – я такого крупного жемчуга отродясь не видывала. Руки у нее пышные, округлые, в браслетах золотых. На пальцах кольца, в иных камни резные, в других жемчуг. – Нина задумалась, потом продолжила: – Туника на ней шелковая синяя, поверх нее как стола, красного шелка, да оплечье все переливается золотом.

Гликерия слушала, замерев, не отводя глаз от рассказчицы.

– Собою императрица хороша, кожа белая, гладкая еще, но морщинки у рта да между бровями. Вот ведь лучше доли не бывает – великая императрица, а счастия нет… – задумчиво сказала Нина.

Увидела удивленно округлившиеся глаза Гликерии, поняла, что сболтнула лишнего. И торопливо продолжила:

– Забот-то у нее поболе, чем у нас. Мы-то только о себе печемся да о семье. А она для всех ромеев как мать. Трудно это тоже.

– Ой уж трудно. Дай-ка я так потружусь, в шелках похожу-сь. Чем у печки-то стоять да муку принимать! Ты ж сама, вон, без мужа как осталась, так чуть на улице не оказалась.

– Утихомирься, Гликерия. Ты что это вдруг рифмами заговорила?

Раскрасневшаяся Гликерия хихикнула.

– И правда, чего это я? А рифмами… Душа у меня поет, Нина. Только с тобой и могу поделиться. Я себя сейчас богаче императрицы чувствую. Потому как в сердце у меня – прямо как золото с жемчугами перекатываются да сладко позвякивают. Тут не то, что рифмами говорить – петь хочется.

– Влюбилась ты что ли?

Гликерия порозовела, кивнула и расцвела в улыбке. Нина, глядя на нее, тоже улыбнулась:

– Человек-то хоть хороший? Что Феодор говорит? Достойный жених? – аптекарша спрашивала, а сама уже с беспокойством поглядывала за окно. Солнце быстро садилось, тени становились длинными, воздух наливался прохладой и соленым запахом моря. Придет ли Василий?

– Ой, Нина, ну что ты такие вопросы задаешь. Человек хороший, али, думаешь, я плохого полюбила бы? Умный да образованный. Знает много, читает и на греческом, и на латыни, и на франкском даже. Вот скажи, что такой умный да молодой во мне нашел?

– Да ты же тоже молодая. И красавица ты. Вспомни, скольким Феодор отказал, когда к тебе сватались.

– Ой, вот я и боюсь, вдруг опять откажет. Те-то и мне не по душе были, а этот в самое сердце забрался. Ни насмотреться на него не могу, ни наговориться с ним. А что занятие его не больно-то почетное, так что же? Оно ж людям на пользу. Да ты, я смотрю, меня не слушаешь! – рассердилась вдруг Гликерия.

– Прости меня, – повинилась Нина. – Я уж очень устала сегодня.

– Ты отдыхай, а завтра заходи с утра к нам. Может, и он придет, так ты на него посмотришь, поговоришь. Я при батюшке-то помалкиваю пока. Но твое слово мне тоже важно. Зайдешь?

– Зайду, но не с утра. Ты ступай, Гликерия, пока не стемнело совсем.

– И то правда. Ой, Нина, можно я «Галатею» нашу к тебе завтра отправлю? А то ему сейчас ни к чему у меня в пекарне-то мелькать. И так уже загоняю его в сарай каждый раз, как народ набирается. Он тебе тут подсобит что-нибудь. Рукастый он, шустрый да сообразительный.

– Можно, Гликерия. Завтра с утра присылай, ладно? Я, если уйду куда, калитку во двор оставлю открытой, так что, если меня вдруг не будет, пусть со двора заходит.

– Спасибо, подруга. Что-то ты сама не своя сегодня. Случилось что? Во дворце неладно было?

– Ничего не случилось, Гликерия. Все во дворце хорошо было. Просто устала я, поволновалась опять же – у императрицы все ново, непонятно. Ни как себя вести, ни как разговаривать не знала. Ничего, будет утро – будет солнышко. И за хлеб тебе с Феодором спасибо.

Подруги распрощались. Оставшись одна, Нина то пыталась молиться, то расхаживала по аптеке. Подмастерье прибежал, сообщил, что все передал, и получил заслуженный милиарисий. Уставился на него, крепко сжал в кулаке. Неожиданно обнял сидящую на скамье Нину, прижался к ней чумазой щекой и убежал домой. Аптекарша улыбнулась грустно. Каждому человеку любовь да ласка требуется. Иной раз словами не выразить, что на душе, а так вот обнимет кто, или сама обнимешь, и без слов все ясно.

Нина опять вышла во дворик, стукнула по забору. Павлос перемахнул через него – видать, ждал пока позовет. Она отдала парню мису с хлебом, крепким куском соленого сыра да с овощами, щедро посоленными и политыми оливковым маслом. Попросила позвать ее, если в калитку кто постучится. Ушла в дом, заперев дверь. Наказала себе купить завтра мяса какого – сама она привыкла в жару скоромного не есть, а парня, наверное, угостить надо.

Закатное солнце скользнуло по аптечным полкам, заставленным пузатыми бутылями, сосудами, глиняными горшками. Луч задержался на стеклянном масляном светильнике, подаренном в прошлом году Винéзио, купцом из Генуи. На пути своем через Понт Эвксинский44 в Константинополь пару лет назад подобрал Винезио в бушующем море Анастаса да привез его, умирающего, к Нине.

Позже тем же летом зашел он купить у горюющей еще аптекарши мазь – руку повредил в недавней поездке к сарацинам – да после этого зачастил. То травяного сбора ему для хороших сновидений, то душистого масла. И все ее притирания, что пользуются успехом у константинопольских горожанок, пробует на своей руке да нахваливает.