А у нас во дворе - [108]

Это уже не мещерский туман и не соловецкий, обещающий просвет и ясность, а совсем другой — тяжкий и бессрочный. И ветер не столько поет, сколько воет по всем тем, кого он же и унес невесть куда. Скорее всего, туда, где протекает Лета с вечно стелющимся над ней туманом.

«Мрачно, мрачно», — как говорил один мой знакомый. Неужели все это писалось ради столь безутешного вывода? Да нет. (Замечательный ответ, который, наверное, возможен только в русском языке; во всяком случае, в английском существует либо yes, либо no.) Писалось это, во-первых, по причине, сформулированной Маяковским:

«Я в долгу перед бродвейской лампионией, перед вами — багдадские небеса, / Перед Красной Армией, перед вишнями Японии, / Перед всем, про что не успел написать». А во-вторых, потому что, пока пишу, внутри меня звучит «надежды маленький оркестрик», исполняющий некую еле слышную мелодию под условным названием «Еще не вечер». Вот так топчешься, топчешься на давно опостылевшем пятачке, в который превратилось твое внутреннее пространство, и вдруг… резкий толчок и ликующий крик (Чей? Мой, наверное, а то чей же): «Земля». И не просто земля, а Supernova. Terra incognita. Господи, прости мне эту корысть и помоги, если можешь.

Человек играющий

Как ни сложен мир, в котором мы живем, все же самое сложное — поддерживать порядок на вверенной тебе территории, в собственной душе, и устранять конфликты, постоянно возникающие на незримой границе между внутренним пространством и внешним. Казалось бы, чего проще: мотайся туда обратно сколько хочешь. Ан нет. На границе бдят. И этот бдящий — ты сам. То, перекрыв себе ходы внутрь, с маниакальной жадностью заглатываешь внешние впечатления. То, отрезав пути наружу, полностью погружаешься в себя. То легко впускаешь в душу нечто недоброкачественное, то разбазариваешь драгоценное. Ни покоя, ни строя, ни лада. Они, конечно же, были, но давно, в детстве, когда все прозрачно, любые границы.

На внутренней территории идет своя загадочная, невесть кем и чем управляемая жизнь. Здесь своя эпоха, свой отсчет времени, редко совпадающий с тем, что снаружи. Здесь тишина, а снаружи грохот; здесь расцвет, а там распад. И наоборот, там Ренессанс, а здесь глухое Средневековье; на дворе распутица, а внутри заморозки; на дворе сплошные кануны, а твои часы еле ходят. Ты полагал, что они будут идти бесконечно долго, а оказалось, это одно из заблуждений, на которые так щедра жизнь. Иллюзия — замена счастью и основная жизненная веха. Продвигаясь от рубежа к рубежу, вернее от миража к миражу, приходишь… к миражу новому. Да и не к новому, а к старому, миллион раз возникавшему и исчезавшему прежде в других душах. Приходишь туда, где до тебя уже были, оставив многочисленные тому доказательства, которые и радуют (ура, не я один!), и огорчают (увы, не я один!). И все же твоя внутренняя территория — терра инкогнита, и ты на ней — Адам, которому Господь с удовольствием подыгрывает, даря свежие краски и яркие ощущения. «Первый снег, — завороженно твердишь ты. — Первая ласточка. Первая любовь».

Ты полагал, что твое внутреннее пространство безгранично, и вдруг обнаруживаешь, что истоптал его вдоль и поперек, исчерпал все источники, заглянул во все закрома. Нет там больше ничего и не предвидится. И даже товарообмен между двумя мирами, внешним и внутренним, невозможен: душа молчит, не принимает. Сколько ни колеси по белу свету, сколько ни открывай дверей с надписью «к себе», «от себя», твоя граница на замке. Увы тебе. Ты протрезвел раньше, чем кончился пир, выбыл из игры прежде, чем она завершилась. Господь сотворил тебя ЧЕЛОВЕКОМ ИГРАЮЩИМ, заронил в тебя Божью искру, способную любую банальность превратить в откровение, как обыкновенный куст — в неопалимую купину. Подарил тебе вдохновение, а ты… Впрочем, Господь дал, Господь и взял. Кто знает, зачем и почему? Сколько ни строй предположений, все будут напоминать детский стишок, который звучит примерно так: «На свете жил слоненок, а может, поросенок, а может, крокодильчик, а может, и не жил…»

* * *

Не стоит жить иль все же стоит —

Неважно. Время яму роет,

Наняв тупого алкаша.

Летай, бессмертная душа,

Пока пропойца матом кроет

Лопату, глину, тяжкий труд

И самый факт, что люди мрут…

Летай, душа, какое дело

Тебе, во что оденут тело

И сколько алкашу дадут.

Летай, незримая, летай,

В полете вечность коротай,

В полете, в невесомом танце,

Прозрачнейшая из субстанций,

Не тай, летучая, не тай.

Глава 8 Что у нас время?

А наутро

«Через не могу, — говорила бабушка, — надо уметь действовать через не могу». Такова была жизненная установка, которой руководствовалась бабушка в воспитании детей. Когда мама, будучи ребенком, отказывалась есть гороховый суп, жалуясь на сильные боли в животе, бабушка принялась кормить ее одним гороховым супом. «Через не могу», — твердила она плачущей маме, которую вскоре с сильнейшим приступом аппендицита увезли в больницу. Аппендицит оказался гнойным. Маму чудом спасли, а бабушке объяснили, что при аппендиците горох противопоказан.

Но бабушкин метод воспитания не изменился. Не растить же, в самом деле, белоручек и неженок. «Не можешь — научим, не хочешь — заставим». Бабушка была страстным адептом этого армейского девиза. Если бы не моя легкомысленная мама, я, наверное, все десять лет оставалась бы круглой отличницей. А так мне это удалось лишь в пятом классе, в 1951 году, когда мама, выйдя замуж, уехала на год к отчиму в Лефортово, оставив меня на попечение бабушки. Вот когда бабушка наконец-то взялась за меня. Вот когда она смогла без помех проверить свою методу в действии. Несколько раз в неделю она поднимала меня в шесть утра и заставляла повторять устные уроки. Ей удалось добиться невозможного — того, что я, вечно плавающая в географии и биологии, могла безошибочно назвать и показать на карте все полезные ископаемые, металлургические центры, любую равнину и возвышенность, рассказать, что чем омывается и как в природе происходит опыление и зачатье. Бабушка приучила меня слушать «Пионерскую зорьку», складывать портфель с вечера, гулять только тогда, когда сделаны уроки. «Кончил дело — гуляй смело, — повторяла она. — Делу время, потехе час». И никакой беготни с мамой по театрам и киношкам, никаких поздних гостей и прочей вредной для ребенка ерунды. Жизнь потеряла прежние краски, но приобрела новые. У меня появился азарт. Я вдруг поняла, что могу быть не хуже других. И даже лучше. Из унылых троечниц я выбилась в хорошистки, а потом — о чудо! — в отличницы. Как описать, что я чувствовала, когда всю дорогу из школы домой несла на вытянутых руках первую и последнюю в своей жизни похвальную грамоту!