А ты гори, звезда - [6]
Надрывно, горько плакал ребенок. Усталая, сонная мать никак не могла его успокоить.
…После яркого уличного света Иосифу показалось в избе Дилоновых настолько прохладно и темно, будто он вступил в погреб. Гурарий Семеныч, держа в одной руке свой докторский саквояжик с лекарствами и инструментами, другой рукой на ощупь шарил по стене. Иван Фомич похрипывал, давила одышка. Он выдвинулся немного вперед, собираясь завязать неторопливую, осторожную беседу. Его перебил высокий и гневный голос: «А носилки зачем?» Иосиф теперь разглядел, что это выкрикнула Ефимья, жена скончавшегося в холерном бараке Алексея. В тот же миг она очутилась рядом с Иосифом, тряхнула его за плечи и отбросила к порогу. Сразу поднялось нечто невообразимое. Мелькали изможденные белые лица, горящие ненавистью глаза, с угрозой занесенные кулаки. Проворнее других металась по избе Дергуниха.
— Господа… Друзья мои, — осекаясь, уговаривал Гурарий Семеныч, — прошу тишины, прошу выслушать меня…
Он стоял осунувшийся, какой-то совсем маленький. Иосиф видел, как у него мелко подрагивают губы, и не мог понять, что же так внезапно обезволило старого доктора, видевшего всякие виды. Нет, нет, все надо делать совершенно иначе! Не объясняться робко, не заискивать, как Гурарий Семеныч, и не хитрить, как Иван Фомич, а решительно, твердо, в открытую потребовать, чтобы сейчас же показали больного. Ведь любят же, любят эти добрые люди своего отца, деда, старика! Каменные, что ли, у них сердца? Или настолько они упрямы и непонятливы, что…
А, да что там, если боятся или не умеют другие, он сам обязан действовать! Иосиф взмахнул рукой, заговорил. Горячо, страстно. И все сразу притихли, пораженные не столько смыслом его слов, сколько раскаленностью чувства, вложенного в них. И еще — неожиданностью, с которой парнишка вдруг оказался как бы самым наиглавнейшим.
Иосиф говорил, что ему думалось, что представлялось единственно верным. И эта простота, соединенная с горячностью речи, подкупала. Даже Ефимья, ни на шаг не отступавшая от него, как-то обмякла и растерялась. Злые огоньки в ее глазах сменились сомнением, жалостным блеском. А может, и вправду надо показать доктору деда Андрея? Может, так и так, не в холерном бараке, а и дома бы отдал муж, Алексей, богу душу свою? Кто в безжалостной этой хвори до конца разберется? Бабка Дергуниха скольких людей от разных болезней своими травами и наговорами поставила на ноги, ей полная вера, но ведь до холеры этой проклятой и от руки Гурария Семеныча никто не помирал. Даже слепоту доктор излечивал. А Дергуниха против слепоты сделать ничего не могла. Заколебалась Ефимья. Вслед за ней и другие.
А Иосиф между тем все говорил и говорил с прежней взволнованностью о том, что время не терпит, что с болезнью надо бороться решительно и быстро, что есть еще надежда… И кто-то вздохнул, прерывисто, горько. И кто-то позвал: «Айда-те в анбар. Мы тут споримся, вздоримся, а дедушка…»
Торжествуя победу, Иосиф одним из первых очутился возле деда Андрея. В распахнутую дверь амбара хлестал яркий солнечный свет. Старик лежал на двух сосновых скамьях, составленных рядом, с наброшенной на них тряпичной рухлядью, одетый, как всегда ходил по двору, в посконные залатанные порты и рубаху, босой. Ноги, пропыленные, иссохшие, с остро торчавшими мослаками, странно высовывались из штанин, будто кто тянул, вытягивал ступни. Он медленно, тяжело перекатывал голову, дышал со свистом, а когда плотно заросшее бородой лицо оказывалось у него на свету, была видна темная синева под глазами, такая глубокая, что делалось жутко.
Гурарий Семеныч щупал пульс, бормотал вполголоса: «Ах, если бы раньше… раньше… Хотя бы три дня назад, хотя бы вчера…»
И потом стоял в тяжелом раздумье. Что делать? Что делать? Забрать старика в холерный барак — прибавить там еще один печальный исход. И это будет вторая смерть в одной семье. Но кто поручится, что не случится здесь теперь еще и третья и четвертая? Одежда старика насквозь пропитана заразными выделениями, а мухи роем вьются над ним, стадами бродят в доме по невымытой посуде…
— Горячей воды… Быстрее! — сказал Гурарий Семеныч.
Нагнулся, раскрыл свой саквояжик и вынул стеклянный шприц, обнажил руку старика, в локтевом сгибе протер ее спиртом…
Вагон кренился очень сильно, должно быть, на крутом закруглении. Истошно орал паровоз. Искры метелицей вились перед темным окном. Гармонист все еще наигрывал свою любимую песенку:
С особым шиком разлетелись, развернулись розовые мехи гармоники. Чубатый парень вздохнул:
Еще раз вздохнул и отставил гармонь. Потянулся сладко, прислушиваясь, должно быть, как хрустнули у него косточки…
…А потом произошло самое страшное. Дед Андрей умер. Через несколько часов после того, как его положили в холерный барак. Гурарий Семеныч успел сделать ему только одно вливание солевого раствора. Неведомо как роковая весть мигом достигла семейства Дилоновых, только вернувшихся с кладбища после похорон Алексея. И вот, кто мог, кто был еще в силе, со всего Кроснянского стянулись мужики и бабы к больнице. Коноводила Дергуниха. С нею о бок бушевала Ефимья…
