А Старый пират… - [2]

Я все перебрал волоски

И качество жизни сумел помочь,

Поднять, нас стерев в порошки.

Мужчина и женщина: зверя два,

Нам вместе пришлось сойтись.

Постель потоптана как трава

И нас покрывает слизь.

Мужчина и женщина. Блядь и солдат.

Рычанье, удары, борьба,

Но вместе гудят и стучат в набат

Набухшие сердца два.

Качает нас страсть и нас похоть берет

И мы не любовью тут…

Но в зад и вперед и конечно в рот

Друг друга два зверя бьют

Я плечи твои до утра ломал,

Я рот твой объел как плод,

Еще и еще я в тебя совал…

Ведь Вам двадцать третий год.

Песня

Хорошо, что тихий вечер

Навалился на долины,

Не хватает, чтоб запели

Золотые мандолины…

Чтобы ослик бы, бедняга,

За собой влачил тележку,

Не хватает, чтоб бродяга

Торопился бы в ночлежку…

Чтобы мясо бы шипело,

Чтобы пробки вылетали

И Кармен сплошное тело

Разделилось на детали…

Дайте кружев, дайте цокот,

Дайте девок на копытах,

Пусть нас сотрясает хохот,

Позабудем об убитых…

Хорошо, что тихий вечер

Опустился над Москвою,

Что сидит напротив девка

И что ляжем с нею двое…

Полковник и Зверь

Холодная осень в сегодняшнем дне

И прыгнула осень на сердце ко мне,

Но мы здесь живём теперь двое в квартире

На кухне питается хлебом на сыре

Голодный, большой, черногривая Зверь,

Поэтому осень уйди, не теперь!

Тебе не осилить Полковника с Зверем,

К тому же мы даже и в Бога не верим…

У Зверя две сиськи, две попки, три дырки,

Она так рычит, что в далёкой Бутырке

От стонов её распаляются узники

(Которые дяди нам нынче союзники).

Она так ласкается, словно в горячем

Арабском я море купаюсь незрячем,

Она так виляет копытом и крупом,

Что похоть внушает фактически трупам.

«Со зверем таким проживу двести лет…»

решает Полковник. Готовит обед.

Восторженный, юный, ворчливый и бравый

Полковник готовый и слева и справа…

* * *

Идёт война между полами,

Война идёт, война идёт.

И всякий день сразиться с нами

Алкает с сиськами народ.

Он выдвинулся мощным клином,

Он двинул сказочным бедром,

На нас пошёл германским свином,

Фалангой греческой потом.

Они страшны, простоволосы,

Они кричат, они рычат,

Они совсем голы и босы

И адским запахом разят.

Впотьмах наносятся удары,

Не мягкотелые вожди,

Но девки — смелые гусары,

Но бабы — сильные в груди.

* * *

Нажравшись и напившись,

Как молодой солдат,

На Вас я повалившись,

И очень этим рад.

Большие Ваши груди,

Вы тонкая ладья!

Мы с Вами разве люди?

Владею Зверем я…

Е.

Я стар и беден, и я груб,

Мой дом не ломится от шуб,

Я выгнал женщину за дверь.

«Пошла, пошла, проклятый Зверь!»

Я стар. Я беден. Знаменит.

Мой Рот античностью разит.

Я сразу Ромул, вместе Рэм,

Но я прекрасен тем,

Что смело шашни завожу,

За незнакомками слежу

И от пленительнейших фей

Балдею я, злодей.

Да я прекрасен тем, ma chatte,

Что не брезглив, аристократ,

Что пью и бренди и кагор

И слушаю твой вздор.

И бровью я не поведу,

Пусть сядут НЛО в саду,

Пусть сядут НЛО в саду

Ведь я давно их жду…

01 октября 2008

Я остаюсь опять один

I

Я остаюсь опять один,

Ребёнок капитана Гранта,

Читатель Гегеля и Канта,

Французский скромный гражданин.

Мне Немо капитан знаком,

Он был подводным моряком,

Служил в Тулоне, и в Марсель

Он приезжал пить эль.

II

Без женщины остался я один,

Ребёнок капитана Гранта.

И размышляю, блудный сын,

О свойствах эля и таланта.

Мне Немо капитан знаком,

Я тоже стал бы моряком,

С Рейкьявика бы плавал до Пирея

И альбатрос бы, надо мною рея,

Мне сообщил бы чудную возможность

Бодлера на французском вспомнить сложность

Про мощных птиц, бесстрастных альбатросов

Забавою служивших для матросов…

Да не пришлось…

Переезд

Я бросил несчастливую кровать

И эту, в Сыромятниках, деревню

В которой можно было зимовать,

Глядя на сад, задумчивый и древний,

Я бросил несчастливую кровать…

Где спал я с женщинами поколений разных,

Иных — задумчивых, а этих — безобразных…

Кровать не будет, впрочем, пустовать,

Домохозяйка будет зимовать

И просыпаться от чревообразных,

На вой похожих женских голосов…

Ей просыпаться будет в пять часов,

Тяжёлая, безумная работа,

А просыпаться, ясно, неохота…

Простите мне Ивановна, та чью

Я занимал на пять на целых лет квартиру,

Седому бабнику и командиру,

Что призраков оставил Вам семью…

Но вспомнят, вспомнят, что я жил у Вас,

Пока нас не накрыл всех медный таз…

Мулен Руж

В двубортном пиджаке

С стаканом в кулаке

Подходит, словно злой авторитет,

И никаких ему пределов нет…

У ней большущий рот, —

Накрашенный овал,

Окурок замечательно идёт,

Как будто кто его пририсовал…

Она стоит в углу

И туфелькою трёт

Окурок, ею сплёванный, в золу

А он подходит, за руку берёт…

Так начинался их большой роман —

Блондинки, и его,

Мерзавца, одного,

А в это время грохотал канкан…

И юбки к потолку,

И целый ряд трусов,

У гангстеров улыбки до резцов

И бьётся струйка крови по виску…

Вот так! Вот так!

Там совершался страшный кавардак,

И в ту Мулен, что Руж

Стремился каждый муж

На свой уикэнд, и если в отпуску!

Вертинский

Он начал жизнь поэтом,

Закончил музыкантом,

Он выступал дуэтом,

Стоял с огромным бантом.

Подногти кокаином

Он забивал нередко,

Был силуэтом длинным,

Был денди и кокетка.

Он был не эпопея,

Но бледная стихия.

К нему слетала фея,

Он не чуждался кия.

Блуждал по биллиардным,

По рюмочным сидел

И ромом контрабандным

Не раз желудок грел…

* * *

Ветер Истории дует в глаза

И вот выползает слеза…

Про Гёте, товарищ, напомнил ты мне?