А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1 - [323]

Тем не менее, вслед за романтиками и независимо от них Хомяков искал в древнем бытии национального духа народа те неиссякаемые источники, которые способны питать новое настоящее и будущее развитие страны; они, эти источники, способны смыть наносы и пену неподлинного, ненационального, ненародного и неродного, привнесенного из чуждого внешнего мира и насильственно и искусственно внедренного в живую, органически представляемую ткань исконной русской жизни. Однако Хомяков смог, как и большинство крупных представителей славянофильства, избежать односторонностей одиозного национализма. Романтический в своей основе принцип «единства многообразия» (Шеллинг) был внутренне прочувствован и жизненно принят им. В своем «романтизме» и в области философии, и в жизнепереживании он поступал и чувствовал как европеец, но, тем не менее, европеец, конечно же русский, между тем как были европейцы немецкие, французские и др. Был ли это европеизм, вполне осознанный и четко проводимый в идеологическом плане? Отчасти да, поскольку «семья народов» в большей степени понималась – в первую очередь – как европейская семья, а уж потом, и весьма абстрактно – как мировая.

Еще несколько специальных акцентов мы вынуждены сделать на самόм понятии «романтизм» с целью прояснения нашей позиции в плане связи в нем персонального и идеологического. Романтическое рождается на основе субъективного миропереживания, и в этом смысле его литературные, этико-эстетические и другие позиции – вторичны. Хотя и существует мнение о том, что романтизм может быть адекватно понят только как общее, а не как биография его отдельных представителей, мы полагаем, что эти два плана с необходимостью должны сопрягаться и интегрироваться. Напомним, что уже сами романтики разрабатывали концепцию особой личности, энтузиаста, противопоставляя ее филистерскому миру. В этом отразился и отчетливый тип нового самосознания, непрерывно рефлектирующая личность, чья рефлексия определяется рамками особых чувственных понятий и логических образов. Традиционное неприятие условий актуального социального мира, которое может склониться и к нигилизму, и к апатии, в романтизме переходит в систему как художественного творчества – творчества чаемого мира, так и в самотворчество, в постоянную внутреннюю работу, интеллектуально-чувственное «кипение». Хомякова (и не только его) можно назвать «романтиком» по типу личности. Уточняя характеристику, добавим, что он – христианский романтик. Истоки этого умонастроения лежат в его детстве. Достаточно привести такой красноречивый факт: оказавшись в семилетнем возрасте в Петербурге, мальчик воспринял город как языческий, взяв на себя миссию быть в нем не менее как христианским мучеником за православную веру. Имея за плечами физико-математический факультет Московского императорского университета, Хомяков с 1823 года находился на военной службе, все тонкости военного искусства кавалерийского офицера были усвоены им вполне и органично. Он обладал физической выносливостью и храбростью спартанского воина. В то же время Хомяков обладал качествами воина христианского: он никогда не разил бегущего врага, но только воинственно поднимал над ним свою саблю. Сослуживцы Хомякова оценивали его храбрость как «холодную» и «доблестную»[1536]. По совокупности своих талантов он напоминал гениев Ренессанса: богослов, философ, поэт, историк, лингвист, аграрный деятель, изобретатель, воин – и это далеко не полный перечень, свидетельствующий о всесторонней личной одаренности. Его роднила с Байроном любовь к Греции, стремление увидеть ее независимой. «Опоздав» к сражению при Ватерлоо, одиннадцатилетний Хомяков решил «бунтовать славян», а в 17 лет он пытался бежать из дома на помощь восставшим грекам. И он же выразил несогласие декабристским намерениям установления конституционной власти насильственным путем, поскольку полагал, что воинство, из народа и для защиты народа созданное, не может служить политическим интересам какой-либо из общественных групп.

Его философствование неотделимо от личностных характеристик, субъективного этоса: все его промахи и достоинства органично принадлежат его живой натуре. Парадоксально, но российские западники и славянофилы одинаково имели истоком своих историософских, культурных и религиозных концепций Европу, и мыслили и чувствовали по европейскому образцу, естественно окрашенному и у тех, и у других национальным колоритом. «От Шеллинга и Германии к России и православию – таков “царский путь” русской мысли», – замечал Г. П. Федотов[1537]. Он также полагал, что со времен декабристов в России освободительные идеи усваиваются и развиваются людьми, оказавшимися в стороне от реальной власти и государственной деятельности. Это привело к такому результату, что они не имели практических программ, а только общую «идеологию». Несмотря на то, что после взращивания с 30-х годов ХIХ века в «теплицах немецкой философии» они проходили искус экономических и естественных наук, их источник неизменно был – в духовном плане – западный. И славянофильство этот публицист и философ эмиграции считал лишь видимым исключением: «При ближайшем рассмотрении оказывается, что источник его свободолюбия все в той же Германии, а русское прошлое ему плохо известно; русские учреждения (земский собор, община) идеализированы и имеют мало общего с действительностью»