А песня осталась... - [2]

Дело в том, что на раздаче стоял мужчина — лет сорока, спокойный, доброжелательный, всегда в очень чистой белой куртке. Он приветливо улыбался и почему-то наливал нам много больше нормы супа или борща, насыпал «с походом» в эмалированную миску каши и котлет. И мы сразу уверились: не иначе как одна из нас ему приглянулась… Отощавшие на голодном школьном пайке, мы набрасывались на еду, а насытившись, сдавали на раздачу и пустые миски, и алюминиевые кружки из-под чая. Ложку каждая из нас всегда приносила с собой.

Сейчас я думаю, что тот работник столовой конечно же лучше нас знал, что это такое — предстоящее нам задание. Знал и то, что мы не все останемся в живых, и вообще знал многое о нас, о нашем военном будущем такого, чего мы и предположить-то не могли. Он просто жалел нас — по-человечески, по-солдатски. А мы-то вообразили бог знает что!

…Я решительно не помню — и спросить теперь не у кого, — почему так получилось, что в тот вечер я оказалась в городе одна. Это был, вероятно, единственный случай за весь месяц. И почему-то Володя тоже был один.

Мальчишки-курсанты из нашей школы радистов жили где-то в другом районе города — именно с ними мы и вели круглосуточные сеансы связи. Между прочим, они, так же как и мы, поодиночке не ходили в город.

Может, об этом единственном нашем свидании мы с Володей договорились, встретившись в театре или в столовой, куда наши группы нередко приходили одновременно? Наверное, так оно и было.

Он нравился мне. Очень. Я часто любовалась им издали. У него была на редкость красивая походка, её не портили даже грубые ботинки с обмотками.

А я, если честно признаться, так себе была девица. Никогда не знала, куда деть руки. Ходила, поворачивалась — миллион световых лет до грации! Танцевать только училась.

Конечно, о себе я знала, что и добрая, и отзывчивая, трудолюбивая и старательная в делах и в учебе и что много уже книг прочла и могла бы о многом судить независимо — да очень стесняюсь. Иногда после отбоя я не сразу засыпала: мечтала о том, что обязательно встречу парня, который меня поймет и оценит. Может, даже полюбит… И я буду бегать к нему на свидания…

Дисциплина в школе была строжайшая. Занимались тренировками по приему и передаче радиограмм почти круглосуточно. Но несколько раз мне довелось разговаривать с Володей, хотя и располагались мы в разных подразделениях. Да и разговоры были — так, на ходу, незначащие: как учеба, скорей бы на задание…

И вот… Как-то самой не верится: не маршируем по мостовой, а медленно прогуливаемся по тротуару. Непривычно и страшно приятно. Как будто нет войны…

Он даже меня под руку взял. Только для нас это не очень удобно: правая рука должна быть свободной, чтобы честь отдавать встречным сержантам, офицерам.

— Между прочим, отсюда недалеко — мой дом, — говорит вдруг Володя. — Ведь я — здешний. Может, пойдем ко мне, а? Правда, пойдем, посидим недолго?…

— Что твои родные скажут? — застеснялась я.

— Дома сейчас никого нет, — успокоил Володя.

И я пошла, конечно. А почему было не пойти? Я уже семь месяцев — как уехала из Москвы в военную школу — ни к кому в гости не ходила. И так вдруг захотелось хоть на минутку взглянуть на гражданскую жизнь!

Вроде бы так уже привыкла: казарма, двухэтажные нары, необходимость быть всегда собранной, подтянутой.

А тут — небольшая прихожая и настоящая жилая комната!… Я очень хорошо её запомнила. Она и сейчас перед глазами.

Справа от входа стояла высокая металлическая кровать с никелированными перекладинами и никелированными шарами на столбиках. Постель высокая, застелена нарядным покрывалом. Две горки подушек по бокам. А над кроватью — ковер. Я потому, наверное, и запомнила так хорошо эту часть комнаты, что мне ковер очень понравился. Сразу вспомнилась наша московская комната… У нас дома ковра во всю жизнь никакого не было.

Ещё хорошо запомнила шелковый абажур. От него в комнате свет был мягкий и ровный. В этом свете мы с Володей чай пили. Из настоящих чайных чашек с блюдцами! И ложечки настоящие — чайные, мельхиоровые!

Я такой посуды уже столько месяцев не видела!

И всё это — и квартира, и чай из чашек с блюдцами — было как волшебный сон, как чудо! А когда Володя сел за пианино и спросил, что сыграть, — я растерялась: про всё на свете позабыла…

У меня такое восприятие музыки — решительно ненормальное. Она во мне неимоверную искренность пробуждает. Я этого сама иногда опасаюсь. Потому что в такую минуту могу что-нибудь самое-самое откровенное сказать. Самое настоящее!…

Не всякая музыка, конечно, так действует, а та, которая именно для меня самая волнующая.

А Володя играл так много! Видно, соскучился очень по инструменту. Оглянется на меня, а я ему киваю: ещё, ещё играй! И снова руки его летают над клавишами!

…Это счастье моё великое, что не довелось мне увидеть эти руки перебитые, изломанные, с вырванными ногтями…

Володю на казнь волоком тащили, колючей проволокой перевязанного. Потому что и ноги у него тоже были перебиты… И от полонеза Огинского, который он так неправильно играл в тот наш вечер, до пыток в гестапо и казни — мучительной, страшной — прошло не так уж много времени. Даже если мерить мерками войны.