А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки - [35]

, стоявшей в одном из кабинетов, он даже во сне ощущал запах кожи. Чтобы наскрести денег на зарплату, он взял несколько ссуд в банке, в надежде на то, что правительство все-таки сдержит обещание и он сможет эти деньги вернуть, но в конце концов банки ему в ссудах отказали, непокрытые чеки стали возвращаться назад, и ему пришлось обратиться за помощью к дельцам с черного рынка. Те охотно дали ему денег, но, когда выяснилось, что вернуть их он не может, они стали звонить им домой и угрожали убить Эммануэллу и Офера. После каждого такого звонка Эммануэлла рыдала и говорила, что больше так жить не может. Тогда-то Реувен и решил обратиться к ее матери. Это была последняя соломинка, за которую он мог уцепиться. Каждый раз, как Реувен приходил к родителям Эммануэллы, он снова и снова поражался размеру их гостиной. Она не только могла вместить в себя всю двухкомнатную квартиру его родителей, но еще и свободное место наверняка бы осталось. Поражала его и мебель: овальный обеденный стол из вишневого дерева, вокруг которого стояли двенадцать стульев, диваны в стиле бидермейер, черное немецкое пианино, на котором Эммануэлла играла в детстве, картины Макса Либермана и Лесера Ури на стенах. Кроме того, у отца Эммануэллы был просторный кабинет с библиотекой от пола до потолка и письменный стол в английском стиле. Ее родители приехали из Гамбурга в тридцатые годы и были всегда одеты с иголочки. Отец, Герман, был худой, высокий и ходил в элегантной тройке и шляпе, а мать, Рут, носила платья по последней моде и всегда была безупречно причесана. Они никогда не пропускали ни одного концерта в филармонии. Даже когда в 1972 году Герман умер, Рут по-прежнему продолжала ходить на концерты — с подругами или одна. Кроме того, она посещала лекции по Танаху и истории и состояла волонтером в комитете помощи солдатам и в WIZO[53]. Каждую субботу они обедали, сидя за огромным столом в гостиной, который был сервирован разноцветной посудой от Розенталя и серебряными столовыми приборами. Рут хранила все это добро в старинном буфете с ножками в форме львиных лап. После трапезы он и тесть шли в кабинет и играли в шахматы фигурами из слоновой кости. Как правило, побеждал Реувен.

— У тебя голова прямо как у министра, — сказал ему как-то раз Герман. — На четыре хода вперед думаешь.

— А что? — ответил Реувен. — Может, я когда-нибудь и в самом деле стану министром.

— Ну что ж, — сказал тесть, — поживем — увидим.

Когда Герман умер, они с Эммануэллой навещали тещу почти каждую субботу. Реувен знал, что Рут его любила, и очень надеялся, что жена не слишком много ей на него жалуется. После ужина Эммануэлла с матерью начинали убирать со стола, а он с Офером шел в парк Ган-Яаков и учил сына кататься на самокате. Когда Реувен был мальчишкой, он обожал съезжать на самокате по склону горы и доезжал на нем до Нижнего города или до Бат-Галим. Ему страшно нравилось это ощущение, когда в лицо тебе хлещет ветер, а рубашка раздувается, как парус. В тот день, когда Реувен пришел к теще за деньгами, она накрыла на стол, он поел, а затем сделал глубокий вдох и сказал: «Рут, мне нужны деньги. Много денег. Чтобы хватило на месячную зарплату для пятидесяти работниц». Теща внимательно посмотрела на него поверх своих очков с серебряной цепочкой и молча выписала чек. Благодаря этому чеку Реувен смог выплатить людям зарплату и на какое-то время немного успокоился, но в конечном счете обещанная государством финансовая помощь так и не пришла, и ему пришлось все-таки эту несчастную фабрику продать. Ее согласился купить за полцены один из поставщиков кожи, которому Реувен задолжал большую сумму. За счет выручки от продажи он сумел вернуть ссуды банкам, но чтобы вернуть долг теще, денег не хватило. Узнав об этом, Эммануэлла устроила ему дикий скандал. В такой ярости он ее еще никогда не видел. «Надоели мне все эти твои мапайские игры и пустые обещания! — кричала она. — Корчишь из себя Робина Гуда, а сам только и делаешь, что собираешь крошки с чужих тарелок! Ты даже не понимаешь, как ты смешон. Мне осточертело целыми днями сидеть одной, а по ночам обниматься с подушкой. Я этого не заслужила! Я заслуживаю гораздо лучшего!» В конце концов она заявила, что забирает Офера и уезжает с ним в Тель-Авив. Реувен стал ее отговаривать и попытался обнять, но она его оттолкнула и сказала, что у нее есть другой мужчина. «Что, не ожидал? — спросила она язвительно, увидев его ошарашенное лицо. — Да если бы я даже трахалась с кем-нибудь у тебя под носом, ты бы все равно ничего не заметил. У тебя ведь кожа толще слоновьей. По сравнению с твоей кожа слона — это просто папиросная бумага». Бракоразводный процесс тянулся несколько месяцев. Реувен очень надеялся, что раввинам все-таки удастся уговорить жену вернуться, но когда в день развода он заглянул в ее зеленые глаза, то увидел, что они смотрят на него совершенно равнодушно, и понял, что случившегося уже не поправить. Дрожащей рукой он сунул жене скатанный в трубочку «гет»[54], покорно произнес ритуальную формулу «Отпускаю тебя на свободу» и почувствовал, что внутри у него как будто что-то оборвалось…